Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Отношение Распутина к царю существенно отличалось от отношения к императрице: «Папа… что ж, в нем ни страшного, ни злобного, ни доброты, ни ума… всего понемногу. Сними с него корону, пусти в кучу – в десятке не отличишь. Ни худости, ни добротности – всего в меру. А мера куцая – для царя маловата. Он от нее царскую гордость набирает, а толку мало. Петухом кружится. И тот мучается. Только у него все иное… Все полегче… одначе чувствует: не по Сеньке шапка»⁴². Поставить такого человека в психологическую зависимость от себя для Распутина особого труда не составляло.

С точки зрения епископа Феофана, государь подпал под влияние Распутина после того, как тот его «чем-то озадачил»⁴³. Феофан рассказывал Илиодору, как на одном из царских чаепитий зашел разговор о политическом положении в России. «Старец Григорий вдруг как выскочит из-за стола, как стукнет кулаком по столу. И смотрит прямо на царя. Государь вздрогнул, я испугался, государыня встала, наследник заплакал, а старец и спрашивает государя: „Ну, что? Где ёкнуло? Здеся али туто?“ – при этом он сначала указал пальцем себе на лоб, а потом на сердце. … „Здесь; сердце забилось!“ – „То-то же, – продолжал старец, – коли что будешь делать для России, спрашивайся не ума, а сердца. Сердце-то вернее ума…“ Государь сказал: „хорошо“, а государыня, поцеловав его руку, произнесла: „спасибо, спасибо, учитель…“»⁴⁴

Илиодор датирует рассказ Феофана Пасхой 1905 года. Это – очевидная ошибка, учитывая, что, как отмечалось выше, знакомство Распутина с царями состоялось лишь в ноябре 1905 года. Судя по всему, речь идет о Пасхе следующего, 1906 года, которая приходилась на 2 апреля.

Наиболее трудным и значимым для Николая вопросом, стоявшим перед ним в начале апреля 1906 года, был вопрос о новой редакции Основных государственных законов, которые должны были определить разделение полномочий между императором и Государственной думой. В Царском Селе происходили совещания высших сановников, где, в частности, обсуждалась возможность удаления из текста Основных государственных законов определения царской власти как «самодержавной и неограниченной». Несмотря на то что все без исключения участники совещания, включая ультраконсерваторов, полагали, что с эпитетом «неограниченный» после издания Манифеста 17 октября Николаю придется все же расстаться, в заседании 9 апреля царь неожиданно заявил: «Вот – главнейший вопрос… Целый месяц я держал этот проект у себя. Меня все время мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил… Акт 17 октября дан мною вполне сознательно, и я твердо решил довести его до конца. Но я не убежден в необходимости при этом отречься от прав и изменить определение верховной власти, существующее в статье I Основных Законов уже 109 лет… Принимаю на себя укоры, – но с чьей они стороны? Уверен, что 80 проц. народа будут со мною. Это дело моей совести, и я решу его сам»⁴⁵.

Как можно предположить, внезапная уверенность вечно колеблющегося Николая в том, что его поддержат «80 проц. народа», объяснялась фактором мощного психологического воздействия со стороны какой-то влиятельной персоны, репрезентирующей в глазах императора «народ». Кто мог ею быть? Кто-то из придворных или членов семьи? Вряд ли. Это должен был быть кто-то, кто вполне жизненно, а не только на словах связан с русской народной массой. Учитывая косвенные факторы, о которых шла речь чуть выше (запись в царском Дневнике и свидетельство Илиодора), есть основания полагать, что такой персоной оказался в тот момент именно Григорий Распутин.

И хотя в конце концов взволнованным сановникам все же удалось убедить Николая исключить из текста Основных государственных законов упоминание о неограниченном характере царской власти, моральная поддержка, которую, как можно предположить, Григорий оказал самодержцу в период принятия им наиболее драматичных для него политических решений, без сомнения, оставила в его душе глубочайший след.