Распутин

Варварова утверждает, что сама ни разу не побывала «в комнатке с диваном». Но она описывает, что на ее глазах происходило с дамами, уединявшимися с «Нашим Другом»: «Бывало, он ласков с какой-нибудь дамой... уйдет с ней в другую комнату, а затем гонит ее оттуда: „Пошла вон!“

Скоро и их отношениям внезапно пришел конец: «Мне надоела эта обстановка, и в последний год перед смертью Распутина я у него не была ни разу». Действительно последнее упоминание о ней в записях агентов относится к концу 1915 года. Но это упоминание весьма красноречиво: «Распутин вернулся в 9. 50 утра вместе с Варваровой... Вероятно, ночевал у Варваровой». А потом, после ночи, певица... присоединилась к толпе исчезнувших просительниц. Распутин и ей вдруг сказал: «Пошла вон!»?

Была и еще одна категория «посетительниц дивана». Белецкий определяет их так: «Хорошо материально обеспеченные и никаких просьб к нему не имевшие... они из особого интереса к его личности сознательно искали знакомства с ним, зная, на что идут». Среди них он особо выделяет «одну княгиню из Москвы». Это была 38-летняя княгиня Стефания Долгорукова, жена камер-юнкера высочайшего двора.

«1 декабря 1915... Распутин и княгиня Долгорукая на моторе приехали в гостиницу „Астория“ в 3– 30 ночи... оставался у нее до утра», – доносят агенты. Но «княгиню из Москвы» соединяла с Распутиным отнюдь не одна страсть. Она, как выяснится, решила перевести в Петербург мужа, и «Наш Друг» ей помогал – устраивал встречи с нужными людьми.

«17 декабря... Княгиня Долгорукая прислала мотор за Распутиным, который привез его в гостиницу „Астория“... Туда же... явился бывший Петроградский градоначальник генерал Клейгельс... вместе пробыли до 2 часов».

И еще две уже знакомые нам дамы – не из высшей аристократии, но «хорошо материально обеспеченные». «8 декабря... Распутин привез в „Донон“ Джанумову и Филиппову... после обеда поехал с ними в гостиницу „Россия“.

Но и Долгорукая, и Джанумова будут отрицать близость с Распутиным. Будет отрицать и Жуковская, хотя ее отрицания особенно неправдоподобны. Историк Мельгунов, которому она рассказывала о своих отношениях с Распутиным, не без скепсиса записал в дневнике ее рассказ: «Жуковская так понравилась старцу... он умолял остаться у него ночевать... делал это открыто, при Муне Головиной... Старец хватал Жуковскую за ноги, целовал чулки, гладил шею и грудь... Жуковская потом сообщила с гордостью, что будто не удалось старцу ни разу поцеловать ее в губы...»

Пругавин, направивший Жуковскую к Распутину, прямо объяснил следователю: «Она была с истрепанными нервами и, вероятно, с уклоном в сторону эротизма, и нужно думать, что она в своих поисках новых переживаний отнюдь не с таким отвращением относилась к искательствам Распутина».

Действительно, сей «уклон в сторону эротизма» пронизывает все воспоминания Жуковской. Но смелая и достаточно бесстыдная женщина, описывая этот микромир похоти, будет настаивать, что после всех бесконечных «нападений» Распутина не уступила!

Но как одинаковы эти «нападения»... Сначала идет долгая проповедь: «Это ничего, коли поблудить маленько... Вот, понимаешь, как надо: согрешил и забыл, а ежели я, скажем, согрешу с тобой, а после ни о чем, кроме твоей... (Жуковская не смеет записать распутинское слово и ставит точки. – Э. Р.) думать не смогу – вот это грех будет нераскаянный... мысли-то святы должны быть... А после в церковь пойдем, помолимся рядышком, и тогда грех забудешь, а радость узнаешь»... «Но если все-таки считать это грехом, зачем делать?» – спросила я. Он зажмурился: «Да ведь покаяние-то, молитва-то – они без греха не даются»... Все ниже склоняясь, он налегал грудью, комкая тело и вывертывая руки... дошел до бешенства. Мне всегда кажется, что в такие минуты он, кроме этого дикого вожделения, не может чувствовать ничего... его можно колоть, резать, он даже не заметит. Раз я воткнула ему в ладонь толстую иглу... а он даже не почувствовал... Озверелое лицо надвинулось, оно стало какое-то плоское, мокрые волосы, точно шерсть, космами облепили его... глаза, узкие, горящие, казались через них стеклянными. Молча отбиваясь... и вырвавшись, я отступила к стене, думая, что он кинется опять. Но он, шатаясь, медленно шагнул ко мне и, прохрипев: «Идем помолимся!» – схватил за плечо, поволок к окну, на котором стояла икона Симеона Верхотурского, и, сунув в руки лиловые бархатные четки, кинул меня на колени, а сам, рухнув сзади, стал бить земные поклоны, сначала молча, потом приговаривая: «Преподобный Симеон Верхотурский, помилуй меня, грешного!»... Через несколько минут он глухо спросил: «Как тебя зовут?» (он забыл, ибо они все для него «душки». – Э. Р.), и когда я ответила, опять стал отбивать поклоны, поминая вперемежку себя и меня. Повторив это раз... десять, он встал и повернулся ко мне, он был бледен, пот ручьями лился по его лицу, но дышал он совершенно покойно, и глаза смотрели тихо и ласково – глаза серого сибирского странника...»