Распутин

Идея возврата к старому не оставляла царя со дня подписания манифеста 17 октября, и первый шаг был сделан указом 3 июня 1907 года, изменившим — без участия законодательных палат — избирательный закон. Поскольку шаг этот прошел успешно, Николай II — не посвящая в свои планы Столыпина, сторонника сотрудничества с дворянско-буржуазной Думой, — в 1909 и 1910 годах попросил министра юстиции И. Г. Щегловитова с председателем Государственного Совета М. Г. Акимовым рассмотреть вопрос о преобразовании обеих палат в законосовещательные. Оба они, несмотря на консервативные взгляды, отнеслись к этому отрицательно, и Акимов сказал царю, что «худ или хорош этот порядок, но на нем помирился весь мир».

Летом 1911 года Л. Н. Тихомиров подал записку о законосовещательной Думе Столыпину, и тот, менее чем за два месяца до смерти, наложил резолюцию: «Все эти прекрасные теоретические рассуждения на практике оказались бы злостной провокацией и началом новой революции». Скорее всего записка Тихомирова и резолюция Столыпина были известны царю, такого рода записки получал он и от генерала Богдановича, и от князя Мещерского.

Владимир Петрович князь Мещерский, достигший к описываемому времени семидесяти пяти лет, был фигурой патетической и в то же время не совсем чистой. Внук нашего знаменитого историографа Карамзина, унаследовал он монархический образ мыслей — по-семейному естественный, а не карьерный. Никакой карьеры он и не сделал, если не считать карьерой близость его к двум последним императорам — близость эта странным образом прерывалась Александром III на одиннадцать, а Николаем II на девять лет. С 1872 года издавал он еженедельную газету «Гражданин», сначала редактируемую Достоевским, а затем самим Мещерским, — газета с маленьким тиражом, но читаемая царями, была сильным оружием в его руках как для проповедования идей, так и для сведения счетов. Человек сильного темперамента, способен он был увлекаться людьми, как увлекался он Витте, а затем в ярости порывать с ними. Мог он втираться в доверие, нашептывать, как нашептывал царю, мог улавливать заветные мысли собеседника и в угоду ему подхватывать их — но мог и резко возражать, так, защищал он равноправие евреев, несмотря на известный ему антисемитизм Николая II. Две печальные черты накладывали отпечаток на его облик. Во-первых, он все время вымогал для себя и своей газеты денежные подачки у царя и министров — тем самым свое перо как бы ставя им на службу за плату, и хотя он, как исправник в «Дубровском», мог и взятку взять, и человека посадить, все же отпечаток угодничества лег на него. Во-вторых, он был гомосексуалистом, на что русское общество в то время смотрело не так, как американское сегодня, мало того, он изо всех сил старался проталкивать и пристраивать своих, как он их называл, «духовных детей» — некоторые из этих «детей» уже появились и еще появятся на этих страницах.

Близкий к Николаю II в начале царствования — он играл роль такого же «вздрючивателя волн», как позднее Распутин, — Мещерский к концу 1905 года был совершенно отстранен, но весной 1913-го «старая дружба вернулась окончательно», как писал ему царь. Зная, что восстановление самодержавия — заветная мысль царя и царицы, и сам ее вполне разделяя, Мещерский проводил ее в своей газете, писал о ней царю и всячески поддерживал в ней своего молодого друга Н. А. Маклакова.

Лично приятный царю и своим обожанием, и своими забавами, Н. А. Маклаков был его единственным настоящим единомышленником в Совете министров. Он был черниговским губернатором, когда царь после покушения на Столыпина посетил Чернигов, и здесь, как писал впоследствии Маклаков царю, «у раки святого Феодосия Черниговского Господь… послал Вам мысль призвать меня на пост министра». По определению своего сотрудника К. Д. Кафафова, он вообще "был министр-лирик, у него не было никаких резолюций, кроме «неужели», «когда же», «доколе это будет». Не обязанный Распутину своим назначением и мало соприкасавшийся с ним, Маклаков никогда о нем отрицательно не высказывался, что, вероятно, тоже нравилось царю.

14 октября 1913 года, накануне открытия думской сессии, Маклаков послал Николаю II в Ливадию письмо, предлагая сделать Думе «от имени всего правительства» строгое предупреждение и в случае протестов распустить ее, объявив в Петербурге «положение чрезвычайной охраны». Через четыре дня царь ответил министру, что «был приятно поражен» его письмом, «чрезвычайную охрану» находил нужным распространить и на Москву, главное же, почел «необходимым и благонамеренным обсудить в Совете министров мою давнишнюю мысль об изменении статьи учреждения Гос. Думы… Представление на выбор и утверждение государя мнений и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе».