Распутин

«Да, все маяки потухли, и нет у нас ни твердого знания, ни веры, ни надежды, ни любви. Но показать миру язык - как пресловутый Дьявол на церкви Notre Dame[117] в Париже, которого совершенно напрасно прозвали Мыслителем, - всякий дурак может. Вот если бы найти ключ к загадке жизни, понять, почему - несмотря на ее кажущуюся глупость, бедственность, бесцельность - все с песнью приходит и с песнью уходит и ни за что умирать не хочет, раскрыть до конца эти ее колдовские чары - вот задача для подлинного мыслителя... Ясно только одно: не политиками и не политикой могут быть раскрыты эти основные вопросы нашего бытия! Если бы Ленина, Маркова II, Милюкова, Вильгельма, Маркса высадить на какой-нибудь необитаемый остров, как Робинзона, к вечеру того же дня они поняли бы неизбежно, что все их кипение - это только результат самоуверенной глупости, что вся их политика в жизни ни на что решительно не нужна...»

Он, уже довольно усталый, вышел на широкую поляну Готценальма. Справа высился в лазурной вышине расколотый надвое Ватцман, слева - Высокий Гель, а прямо перед Евгением Ивановичем вдали ослепительно сверкал под солнцем серебряный панцирь Übergossene Alp[118]... Среди поляны стоял старенький забуревший домик, где летом в сезон туристы находят отдых и подкрепление. Теперь вокруг все было пусто и торжественно. И это безлюдье одновременно и щемило немного сердце, и радовало: спокойно в мире было бы без человека!

И в сияющем мире гор точно чуялась какая-то перемена. Кое-где среди голубых гор показался туман, тихие белые реки, которые бесшумно обтекали скалы и точно искали соединиться. И как будто не так ярок был уже свет весеннего солнца...

Около серой хижины мелькнула вдруг сгорбленная фигура человека. Евгений Иванович подошел поближе. Это был старый рабочий, который с топором в руках что-то постукивал вокруг хижины. Его бритое морщинистое лицо показалось Евгению Ивановичу знакомым.

- Grüss Gott[119]! - ласково сказал Евгений Иванович.

- Grüss Gott! - тоже ласково отвечал старик.

- А где это я точно видел вас? - спросил Евгений Иванович. - Да, вчера в Берхтесгадене: вы смотрели на митинг националистов. Так?

- Да, да... - отвечал тот и, тряхнув головой, прибавил задумчиво: - Ja, ja: grosse Worte und Federn gehen viel auf ein Pfund!.[120].

- Значит, не понравилось вам?

- Чему же тут нравиться? - сказал старик. - Слова... Reden kommt von Natur, Schweigen aber von Verstand[121]... А куда вы это собрались?

- Да так, в горы...

- Ну, это дело теперь не выйдет... Через полчаса погода переменится, и в горах вы пропадете... Всего лучше переждать бурю вот в хижине...

«Ведь вот не один же я в мире... - подумал Евгений Иванович. -

И его вот мысль бродит в темноте, видимо, где-то совсем близко от моей...»

Старик, скрябая ногами, пошел за дом, и снова застучал там его топор.

Евгений Иванович, сняв рюкзак, с удовольствием отдыхал: он поднимался уже шесть часов. Белые реки тумана вздулись. Горы грозно посинели. И отделились от молочных рек белые облака и, как гонцы, побежали среди гор вдаль. И пропало солнце, и мир потускнел, и нахмурился, и похолодал... И резко ударил холодный ветер...

- Ну, а теперь пойдем в хижину... - сказал старик, появляясь. - Сейчас заревет...

И действительно, не успели они войти в домик с дощатыми нарами и грубым столом, как за стенами его взвыла буря, повалил густой снег, и в хижине сразу угрюмо потемнело. Старик развел на очаге огонек, оба закусили, и так как разговаривать было трудно - Евгений Иванович с трудом понимал баварское наречие, - да и не о чем, то оба на грубых холщовых матрасах, которые служат летом туристам для ночевки, укрывшись, легли подремать.

Но как ни устал Евгений Иванович, сон не шел к нему.