- А от чего же еще? - удивился Яков Григорьевич. - Всяк своего счастья кузнец... Только бы вот поскорее развязаться с чепухой-то этой... Вот как я еще в Геленджике прикащиком в потребилке служил, - засмеялся он, - была у нас там коммуна эта самая, «Живая вода» прозывалась. Вот и супруга моя знала ее...
- И я знал... - вставил Евгений Иванович.
- Ну? - удивился Яков Григорьевич. - Так вот и наша Советская республика это тоже такая же «Живая вода»... Ну точь-в-точь вот!.. И что, главная вещь, удивительно: вы знавали господина Георгиевского? Ну вот... Ведь попробовал коммуны этой самой, кажется, довольно, чтобы понять, что все это ни к чему, - нет! Давай живую воду эту самую на всю Россию пустим. И опять ничего не вышло...
- А где он теперь?
- Кажется, в Голландии: бриллианты церковные продавать повез... - сказал равнодушно Яков Григорьевич. - Он и в плену у белых был, и к расстрелу был приговорен, а нет, все вывертывается!.. Да что: шалый совсем человек... Ну, Феня, - обратился он к жене. - Нам пора... Э, кельнер, цален, битте шен![89] А вы, если красными не гнушаетесь, милости просим к нам, будем очень рады... - улыбнулся он всеми своими белыми крепкими зубами Евгению Ивановичу.
- Да, да, пожалуйста... - поддержала красавица. - И может быть, о наших земляках что услышите, так пожалуйста, дайте мне знать...
- Хорошо...
- А ежели домой захочется, в Россию, только словечко скажите, вмиг устроим... - сказал Яков Григорьевич.
- Да ведь я в белогвардейцах числюсь... - слабо улыбнулся Евгений Иванович, которому Яков Григорьевич как-то нравился,
- Вот важная штука: белогвардеец! - засмеялся тот. - Подкрасим маленько снаружи, и готово... Умные люди на эти глупости смотреть не будут, а на дураков глядеть нечего...
- А чека? - сказал Евгений Иванович.
- Чека... Что - чека? Чека опять для дурачка, который хочет все напролом взять, а умному человеку чека не страшна... Ну, однако, едем, едем, Феня, время... Так милости просим: самоварчик поставим, закусочку соорудим, все честь честью... Имею честь кланяться... Было очень приятно...
Корректный обер-кельнер, давний социалист, получив оглушительный Trinkgeld[90], почтительно согнулся пред новыми русскими Durch-laucht[91]...
И в огромное окно видел Евгений Иванович, как почтительный шофер подал им великолепную машину, как заботливо укутал им ноги великолепным покрывалом... И Яков Григорьевич приветливо помахал ему рукой, а Феня ласково улыбнулась.
- Ого! - сказал, подходя к нему с улыбкой, богатый издатель. - Какие знакомства, однако, у вас!..
- А что?
- Да так... Советский вельможа...
- А разве вы знаете его?
- И даже очень. Дельный парень... - сказал, садясь, издатель. - Вот тут наши правые ослы только и твердят: вешать, вешать... Вешать дело дурацкое. Нет, ты вот приспособь такого молодца к своему делу, это вот так! Он у меня много всяких книг покупает для России и платит чистоганчиком. Сперва думал, что будет в выборе строг, - оказалось, что и в выборе не особенно стесняется. Широко, толково работает. Как уж он там с нашими изданиями устраивается, не знаю, но берет и платит... Э, кельнер!... Мокка, пожалуйста...
XXXIII
НАСТЯ
Евгений Иванович, отдыхая, - он проходил весь день по Берлину в поисках работы - сидел в одном небольшом кафе на Вестей и передумывал уныло эти отравленные думы свои в то время, как глаза его рассеянно скользили по объявлениям «Руля». И вдруг точно что толкнуло его:
Боже мой, в Японии!
Он даже задрожал весь, торопливо рассчитался с кельнером и бросился на телеграф.
И потянулись сумрачные тяжелые дни ожидания...
И вдруг телеграмма: «Мы Марселе все живы здоровы мама осталась Окшинске подробно письмом». Опять все просветлело. И пришло престранное письмо, целая русская обывательская Одиссея, похожая на роман Жюля Верна.