Распутин

Шарканье старых ног по истертым плитам, визг тяжелого засова, простужное хрипение старых железных дверей, и вот он в древнем сводчатом соборе, среди слабо освещенных каменных гробниц тех, имена которых вписаны в историю как имена строителей Земли Русской. И сурово смотрят с иконостаса древние, черные, грозные лики...

- Здесь вот покоится Иван Калита... - тихонько говорил сторож. - А это вот Иоанн III, что первый татарам отпор дал. Вот это рубашечка Дмитрия Царевича убиенного...

- А здесь? - нервно спросил чужак, указывая на гробницу, над которой кротко сиял огонек лампады в наивном граненом стаканчике, а под стаканчиком лежала кучка денег.

- Это-с? Это Иван Васильевич Грозный...

- А почему же тут деньги положены?

- На масло... - с неудовольствием отозвался старик. - На неугасимую...

- А почему же такая лампадка горит только над Иваном Грозным, а на других нет?

Старик помолчал - он не знал, следует ли говорить это чужому.

- А потому, сударь, - наконец решился он, - что в православном русском народе вера такая есть, что ежели у кого на душе тяжело, так надо прийти сюда и помолиться над гробницей грозного царя, и печаль-тоска пройдет...

- А разве и теперь много ходят сюда? - спросил тот, глядя сквозь пенсне на тихую гробницу.

- Много-с... Больше даже чем прежде... - отвечал старик, точно тайно торжествуя. - И ежели бы не проклятые латыши, которые стесняют народ с пропусками, так и еще больше было бы. Тоскует народ... Изволили видеть патриаршее служение у Никольских ворот? Даже сами правители и те в своих газетах пропечатали, что побольше полумиллиона народу было. Мне вот под семьдесят, я трем императорам служил, сорок лет вот уж как Кремль берегу, а такого молебствия не видывал...

Но человек с фальшивым именем уже не слушал: они хотят победить ту старую, проклятую, полную суеверий жизнь, а она вот все же, как туман, ползет к ним сюда, ползет через стены, ползет через проволочные заграждения, мимо их пулеметов и броневиков и латышей и тенями своих окутывает их со всех сторон! Он машинально вынул из жилета и сунул старику золотой - он любил быть шикарным и удивить - и торопливо пошел вон. Удивленный старик разглядел при свете лампады золотую монету - давно уж не видывал он их... Теперь это было целое богатство. И хотя у него не было теплых подверток, а старые ноги так тяжело в стужу мозжило, он обратился к черным ликам и, усердно помолившись, положил золотую монету к неугасимой на гробнице грозного царя...

А человек с фальшивым именем, с холодными, как лед, и мокрыми руками и ногами, с горящей головой уже шагал взад и вперед по длинному тротуару, что идет самым краем обрыва мимо дворцов и соборов от самой Кутафьи до Спасской башни, на которой уже замолкли пробитые большевистским снарядом ее милые куранты... И все думал и передумывал он свои тяжелые думы, которых он не открывал никому.

Если бы раньше, тогда, в женевском подполье, ему, нищему жидку, сказали бы, что он и его однокашники-приятели, богатые, как и он, только одними фантазиями и злобой, будут жить во дворцах величайшей империи, разъезжать на царских автомобилях, приказывать заслуженным боевым генералам, он, конечно, только рассмеялся бы, а вот это чудо из чудес совершилось, и вот в этих ледяных мокрых руках лежит теперь жизнь и смерть миллионов людей. Все они на людях делали вид, что все случившееся вполне естественно, даже научно, что решительно ничего удивительного в феерической перемене судьбы их нет, но на самом деле все они до сих пор никак не могли поверить реальности свершившегося и все ждали, что вот еще мгновение, и они проснутся у себя в нетопленой мансарде где-нибудь на Каруж в Женеве.

И тогда всем им, распаленным фантастам, казалось, что стоит только свергнуть злое, ничтожное, но организованное меньшинство, как рабочие массы разом расправят свои могучие силы и немедленно сотворят чудо новой жизни. Первая часть чуда, по его мнению, совершилась уже, но совершенно неожиданно, вместо торжественного преображения человечества и всей жизни его, жизнь эта превратилась в такой ад, в такие дьявольские бедствия, что даже у него, самоуверенного газетчика с фальшивым именем, иногда бессонной ночью холодела душа. И тысячи раз спрашивал он себя, как же, собственно, это случилось, но душа его точно билась о какие-то мрачные извечные стены и не получала никакого ответа.