Расположение в домах и деревьях

Продолжительное молчание. Иоанн устало улыбается. Произносит:

– А крышу вдове так и не удосужились поправить. Дела…

Продолжительное молчание. Оно расползается, как густое чернильное пятно в пористых листах бумаги.

Молчание прерывает Иоанн:

– Это возмутительно! Где, чёрт побери, этот проклятый Фома! Нет, так нельзя… так невозможно. Его реплика. Что же это такое! Где Фома, я спрашиваю. В конце концов, позовите его, он где-то за ящиками, как всегда дрыхнет.

Обращаясь к юному созданию в лоскутной юбке:

– Леночка, умоляю, поищите его хорошенько. Мы так до второго пришествия ничего не успеем сделать. И не церемоньтесь с ним особенно. Так невозможно. Перерыв. Всё. С меня хватит. Довольно.

Свет наполовину угас. Самозабвенно потягиваясь, дико хрустнула суставами моя дама. Белые плащи разошлись с неумеренным шелестом кто-куда, утирая пот с лиц. Потёк разговор с оттаявших концов, где кругло темнело, довольно приятный, слегка ветреный, в котором ни берегов, ни обязательств, позванивающий, подрагивающий, он напоминал благосклонные фигурки фарфоровых часов – дин-дон, доброе утро, уже сентябрь, половина десятого, пора в школу, дин-дон, уже вечер, и кукольные мельницы поцелуев журчат, дин-дон, ужин, час поздний, дин-дон, дин-дон, метель, прошу к столу, ещё чашку чая? – дон…

– Вы кого-нибудь ищете? – близоруко щурясь, спросила девушка. – Вам кто-нибудь нужен? Вам помочь?

А моя дама по подлому, искоса, уставилась на меня замотанным в прожилки склеротическим зрачком.

– Нет, не нужно. Я так… посмотреть пришёл. Нельзя?

– Можно. Но на вашем лице такое выражение, будто вы кого-то разыскиваете, – проговорила девушка с лёгким укором в голосе.

– Да ну, что вы! Уверяю, что никого не ищу.

Она хотела что-то добавить, но широким, нет, размашистым шагом всех вместе собранных армий, живых и околевших в свите молчаливых апостолов-соратников, не скинувших плащи, ко мне подошёл, нет, в меня клином вдвинулся Иоанн, прикрывший глаза широкими дымчатыми очками.

– Так-так… Фомы, конечно, нету, – кривя иронически рот, констатировал он давно всем известный факт. – Ищи, свищи, короче говоря… Ну, не стоит, не стоит дёргаться, – оглянулся, не изменяя выражения лица, – всё равно мы окончили. Поздненько, правда. Поздно, – закончил он как бы в раздумье, и тут взгляд его упал на меня.

– А-а-а… – промолвил. – Вот тебе и на! Что же ты сидишь тут казанской сиротой? Ну-ка, подымайся, пойдём кофе пить! – и остальным гостям, расположенным по всему периметру подвала в пыли, стоявшей розово-мышиными клубами:

– На сегодня всё. Всех благодарю. Через пятнадцать минут в зале не должно быть ни души. – Ирония на его лице сменилась весёлой строгостью и доверительностью интонации в голосе. – Ничего не поделаешь, таковы условия, поставленные администрацией.

А ко мне, точно соскакивая со ступеньки:

– Поболтаем? Не прочь? Хочу услышать от тебя. Они порядком мне осточертели. Да, а вот от тебя бы интересно… мнение, – тут же саркастически протянул он и как-то ссутулился, состарился, видимо, сообразовываясь со своими, неизвестными нам мыслями. – Хотя, что такое мнение! Лена?! – прикрикнул резко и вопросительно, – навари, девонька, кофе, чтобы мы все тараканами забегали, – а после зачем-то подмигнул куда-то в угол.

– Одну минуту, – прозвучал Ленин голос. – Владимир Маркович, к вам тут с вопросом.

– Я хотел бы узнать, – пробираясь среди апостолов и гостей, не пожелавших расходиться, – начал юноша серьёзного вида и высокого роста, – то есть, нам, конечно, всем хотелось бы знать, когда премьера? Я и мои друзья из Таллина, работаем у Понзо, и это всё очень интересно, близко нам… – Юноша замешкался.

Сухощёков положил руку на его плечо, кивнул устало головой.

– Ну что она вам далась, премьера? Премьера, да премьера! Кстати, это вы вчера были? Очень рад. Вы говорили об открытии? Значит, вы… А ведь вы были отчасти правы. Оно происходит каждый день, когда мы репетируем, когда, занимаясь долгими изматывающими репетициями, стремимся не к тому, чтобы накопить как можно больше для того момента, который вы назвали премьерой, а для того, чтобы исчерпать его, удаляясь.

– Господи, это же слова! Одни слова, – услышал я страстный женский голос.

– Минуточку, – поднял руку Сухощёков, глаза поворачивая. – Я продолжаю свою мысль. Тот час, который для множества театров является вожделенным окончанием работы, если можно выразиться, последним кирпичом, итогом… для меня, – обвёл подвал глазами, – он занавес, конец. Вот с чего нужно начинать.

– Виктор Маркович! – обратилась моя кудрявая дама.

– Да? – предупредительно спросил Сухощёков.

– Я, видите ли, не располагаю временем, ночью уезжаю в Москву, потому безо всяких вступлений хочу узнать у вас…

– С удовольствием отвечу.

– Узнать, – выбросила она палец, окольцованный мелким серебром, – сознательно или неосознанно вы прибегли к форме католического действа-шествия?

Сухощёков шутливо надул щёки и выпустил воздух. «Он теперь всегда такой, и другим быть не собирается, – пришло мне в голову, когда я смотрел на уменьшавшиеся с шумом щёки, – откуда мне было знать?»