Распни Его

И это чудо совершилось. Во дворце появился Распутин. Его вызвала, минуя все запреты, обезумевшая от горя и отчаяния Царица. Сибирский мужик снова торжествовал. Наутро температура пала, а через две недели наследник уже был здоров. Что должен был думать он, мать, окружающие? Какой силой сотворил выздоровление простой, почти неграмотный крестьянин? Божеской или дьявольской? Святой он или окаянный грешник?.. Падал старец? Да, падал. Валялся в грязи, как пес на блевотине, но пришел момент — и сотворил он то, что на языке религии называется чудом.

Рядом с чудом, с проявлением сил необъяснимых, были у Григория и «подвиги». Старца определенно спаивали и толкали на бесчинства. Государь вспомнил рапорт Джунковского о похождениях Распутина в Москве. Точно жаром обдало его: чувство стыда разлилось до корней. Среди пьяных, подбадривающих на откровенность, на интимные признания собутыльников, пьяный Григорий похвалялся своим могуществом: «Сама Сашка вышивала мне эту рубашку. Сама ручку мне целовала… Сам тоже завсегда целует»…

Было ли так, как доложено и написано, или присочинили, приукрасили и прилгали любители сочных сплетен, но слух побежал по России, попал в полицейский рапорт, стал достоянием канцелярий. Страдая от стыда, от возмущения, Царь жестоко винил себя, что не пресек вовремя безобразий, что дал возможность лиходеям России, используя Распутина, таскать по кабакам его имя и делать посмешищем его — носителя шапки Мономаха.

«Боже мой, как все это вышло постыдно, недостойно и гадко»…

По-новому представилась ему распутинская эпопея, толпа половых эротоманок, психопаток и истеричек, жаждущих «освятиться от батюшки». В неприглядном свете увидел он окружение старца, его свиту: Манусов, Рубинштейнов, Симановичей, Монасевичей и сброд прочей темной братии; всех их общество непременно связывало с дворцом. Предстал его взору Григорий — пьяный, красный, потный, с растрепавшимися жирными волосами, по-мужичьи отплясывавший вприсядку под гармонь камаринского и дико, хрипло напевавший: «Ах вы, сашки-канашки мои, разменяйте вы бумажки мои. А бумажечки новенькие — двадцатипятирублевенькие. Раскамаривай!..»

Не раз Царь намеревался отстранить Распутина. Старец получал приказ покинуть столицу, выехать в Покровское и больше не показываться. Но, как только наследник заболевал, как только доктора признавались в своем бессилии, как только появлялась роковая угроза — все моментально менялось. Государь не мог не уступить Царице-матери, не мог разбить ту трепетную веру, которая ее поддерживала в борьбе за жизнь сына.

— Меня не интересуют сплетни и клевета, — обычно отвечала она. — Если даже все, что говорят о нашем друге, есть правда, я и тогда не соблазнюсь. На Русской земле было много юродивых, имена которых горят перед Господом. А какие непотребства учиняли они при жизни! Были мытари, были и фарисеи. Одни не смели поднять глаза к Богу, каясь в своей греховности, другие похвалялись своей святостью. Пусть хулители Григория почаще вспоминают евангельское повествование, как привели к Христу блудницу, чтобы спросить: «Следует ли ее побить камнями за блудодеяние?» В иудейской толпе нашлась совесть. «Кто из вас не грешен, пусть первый бросит в нее камень». И толпа в смущении разошлась. А у наших праведников совесть луженая.

«Не общество ли само вовлекало Григория в разврат, пьянство и беспутства? — продолжал думать Государь. — Не они ли спаивали его и пьяного заставляли плясать, делать непотребства, быть всеобщим посмешищем, перенося все это на дворец, который позорит себя связью с подобным типом? Не они ли заставляли пьяного старца рассказывать о посещениях дворца, об отношении к нему Царицы, искусно при этом намекая: не освящалась ли от него сама матушка-Царица? Кто ниже пал духовно: совращаемый или совращающие?..»

Весть об убийстве Распутина Государь встретил спокойно. Он мог даже почувствовать облегчение, как человек, который долго нес тяжелую ношу, устал, измучился, и вот наконец она свалилась с плеч. Когда ему донесли о подробностях убийства и о том, как молодые князья пытались скрыть концы в воду, Царь вознегодовал.

— Как не стыдно, — сказал он, когда к нему обратились с просьбой о смягчении участи Дмитрия Павловича и Феликса Юсупова. — Князь из Дома Романовых и ближайший родственник действовали как обыкновенные убийцы из-за угла. Ставили себе высокую патриотическую цель, а в какой обстановке они осуществили свое желание… Спаивали, травили ядом, стреляли в безоружного, добивали. Много ли в этом доблести, мужества и чести? Никому не дано право убивать. Но если они думали, что совершают подвиг, надо было делать его как подвиг…