Распни Его

Государь чувствовал тупую мучительную тяжесть в голове; она была налита горячим свинцом. В ушах раздавался незатихающий звон и шум. Все тело ломило, одолевала слабость; в отчаянии хотелось забвения, чтобы осталась бесчувственной, бренной уставшая плоть. Но душа, не переставая, тревожно ныла; в однообразном, монотонном гудении колес и рельс, в тишине безлунной ночи было что-то гнетущее, печальное и безнадежное.

Он встал и начал снова ходить. «Надо разогнать это настроение, – думал он, – нельзя поддаваться ему, иначе раздавит в порошок, как мельничный жернов». Но перебороть душевную тоску не смог. На его плечах лежала судьба империи, исход войны, внутреннее спокойствие в государстве. Тяжелые мысли не уходили. Давило одиночество в борьбе. Мужественных Столыпиных не было. Сам он был неспособен рвануть, как Петр, так, чтобы все затрещало, чтобы закружилось и потемнело в глазах, – или сам погиб, или других раздавил и все поставил на своем. Свои огорчения он переживал в себе самом, не давая им вырваться наружу. Он безумно устал, жаждал покоя, а покоя не было…

«Кто виноват? – спрашивал он себя не раз. – Виноват я или бедная Аликс или виноваты они, что между нами легла пропасть? Разве я не стремился возвеличить Россию, сделать ее сильной и богатой, благоустроенной и счастливой? Почему против нас вооружились все, даже члены семьи, даже родная сестра Аликс – смиренная монахиня? Как могла набожная, богобоязненная Элла приветствовать убийц Распутина и молиться за людей, проливших кровь брата?! Значит, и она осудила нас; значит, и она считала Распутина исчадием ада, злом, которое надо было уничтожить».

Он силился уйти от себя, отделиться, отойти в сторону и посмотреть на все глазами постороннего человека. Он совершенно честно и искренно хотел уяснить и понять истоки, начало и конец того клубка, который затягивался петлей на шее России. Он знал, что одним из порочных звеньев в ходе событий был Распутин.

«Они кричат: „Распутин – позор России и наше несчастье“. Но в чем заключается этот позор? В том ли, что во дворец иногда допускался простой сибирский крестьянин; в том ли, что он помогал сыну в то время, как наука была бессильна? В том ли, что Распутин совершенно искренно любил Россию и желал ей блага? Они говорят, что „через распутинскую переднюю проходили кандидаты на министерские кресла“. Но мне лучше их известно, что это неправда. Я выбирал министров, выбирал, руководствуясь моими собственными соображениями. Они вопили, что Распутин – это олицетворение сатаны, что это самый грязный, аморальный, падший человек. Но верно ли это? Не сказал ли митрополит Питирим, что Григорий – человек необыкновенный, что в самом худшем случае это „святой черт“… Разве не видели Григория, как он тайно молился, исступленно бился о камни и по лицу его катился чуть ли не кровавый пот…»

Государь на минуту оторвался от грустных мыслей. Паровоз дал протяжный гудок, поезд замедлил ход, застучали на стыках колеса, через окно промелькнула пустынная, скудно освещенная станция, черные фигуры железнодорожных служащих, серые строения, проплыла околица, и снова потянулось снежное поле.

Они приписывали Распутину пагубное участие в управлении государством, но, даже если бы это было так, разве не отозвался о нем умный Витте словами весьма похвальными: «Это замечательный человек; человек большого ума. Он лучше, нежели кто, знает Россию, ее дух, настроение и исторические стремления. Он знает все каким-то чутьем»…

«Как разгадать этого рокового человека?! Одни видели в нем только худшее и порочное. Для них он был „мерзавец, негодяй, шарлатан, великий комедиант и удобная педаль немецкого шпионажа“». Но Аликс со всем ее благочестием поверила в него всем сердцем; для нее это был святой старец, ищущий и взыскующий Бога. Со всем тем этот человек обладал могущественной тайной силой – он творил чудеса.

Государь вспомнил одну из ужасных сцен, когда наследник умирал. Десять дней он лежал с температурой 40 градусов. Наступил роковой вечер. Царица, не отходя, сидела у кровати сына, бледная как полотно. Сам он ходил в тревоге в соседней комнате. Тогда он спросил у Федорова:

– Можно ли сыну сделать операцию?

– Нет, Ваше Величество. Кровоизлияние слишком глубоко. Операция потребует не меньше двух часов. Ее можно сделать только под хлороформом. Такой продолжительности не выдержит сердце Цесаревича; он умрет на операционном столе.

– Что же делать?.. Не думаете ли вы, что кровоизлияние может само рассосаться?..

– Ваше Величество, как врач и как верноподданный, я обязан говорить правду; я не могу утешить вас в этом отношении. Спасти может только чудо.