Расписание

Получалось: и жить с вами не хочу, и без вас не могу. Пытаюсь переделать на свой манер - неизбежно выказываю превосходство или выгляжу смешным (ведь если облачать свою тайну в слова, то они будут не из этой речи, почти иностранное бормотание: "Позвольте вам сказать, хотя это и не в моих правилах..." Ну не чудак ли?).

А то вдруг до жажды физической захочется стать простым и естественным. Ну и что? Тут же впадешь в самые неестественные, фамильярные, а то и подобострастные отношения и сам себе станешь омерзителен. И начнешь давать откат в той или иной форме.

Хорошо, если подумают: чудак, странный какой-то. А то ведь и просто обнаружат неискренность. Или заподозрят тайный умысел и враждебность. В любом случае перестанут доверять и оттолкнут от себя. Оттолкнут справедливо, а не потому, что тебя тайного, лучшего не приняли. Не приняли фальшивого и двуличного. Но и тайного, впрочем, тоже. Круг опять замкнулся. Опять в проулки тайных удовольствий и книжной возвышенности, снова в свою золотую клетку. До новой, еще более позорной вылазки.

Но и это ведь еще не самое страшное. О самом страшном я только теперь собираюсь сказать. О том, что делает бессмысленным не только саму игру, но и все страдания, с нею связанные.

Кто это сказал: чем глубже копнешь, тем общеiе выйдет? Самые интимные, неприкосновенные переживания его, зыбкие, яркие и летучие, как сны, теплое, утробное проникновение в жизнь, словесная игра и непроницаемые, как мезозой, фантазии - все, из чего он строил свой однокомнатный теремок, было знакомо буквально каждому из несчастных жителей Земли. И, так же как он, каждый, даже самый простодушный, таил это от других. Поэтому никто и не замечал его драгоценного, как он полагал, взноса в общее коммунальное житье. Взнос этот не оговаривался и не обсуждался - все с ним пришли, о чем говорить?

Тем более что этот золотой запас нельзя ведь было потратить с кем-то совместно. Это не то что: у тебя рубль, у меня рубль - давай скинемся. Скинуться было невозможно, можно было тратить только в одиночку. Вроде грядущего бессмертия: корысть, конечно, есть, но ущемить она никого не может.

Уверовавший в свою уникальность, он был, в сущности, настоящим лохом. Те, кто раньше него проник в эту общность тайны, вооружившись закономерным цинизмом, эксплуатировали его нещадно и насмехались над ним разве что не в глаза.

Любовнице ничего не стоило убедить его, что он лучший мужчина в ее жизни; лохотронщики, прикинувшись наивными провинциалами, опустошали его кошелек; политик, рассказавший сентиментальную историю о детском своем сиротстве и унижениях, убеждал его в своей кристальной чистоте; преступник, рассказавший ту же самую историю, представал страдальцем.

Каждый, кто стыдливо приоткрывал душу, был ему товарищ, в котором он не смел заподозрить обманщика. Во-первых, потому что в этом люди не обманывают. Во-вторых, потому что они ведь знали и чувствовали то же, что знал и чувствовал он. Все они казались ему людьми и умными, и честными, и тонкими уже потому только, что умели чувствовать.

Все разговоры о том, что весь мир - театр, что каждый говорит одно, а думает другое, и прочее (он сам в них порой принимал оживленное участие), как-то при этом не доходили до его главного ума. В авантюрном фильме или в детективе авторы каким-то образом с самого начала давали понять, что любящая жена или друг детства неискренни, что они таят какой-то умысел, и, помучившись немного подозрениями, ты с облегчением обнаруживал в них в конце концов убийц.

Но можно ли имитировать любовь? Ее подробности, ее стихию?

Слишком поздно он понял, что это ремесло из самых простых. Еще позже - что люди нуждаются в такой имитации не меньше, чем в самой любви. Приятели, которым еще в советские закрытые времена приходилось в турпоездках пользоваться услугами путан, были обижены, даже оскорблены тем, что те и не пытались изобразить страсть и нежность, а вели себя слишком по-деловому, исполняли обязанности строго по регламенту с большим количеством сугубо рациональных ограничений. Смешно сказать, им, в этом свидании с путаной, поцелуя не хватило.

В одном фильме преступник, прежде чем встретиться с жертвой, читает ее дневник. При встрече ему ничего не стоило уже показать себя родственной душой. Через какой-нибудь час девушка обнаруживала, что им обоим нравится одна и та же музыка, одни и те же писатели, что они любят один и тот же цвет моря в ветреную погоду, что оба в детстве любили сосать лед и клали на ночь под подушку один - беличий хвостик, другая - заячью лапу. Родственность, страсть, любовь... Ограбление. Убийство. Так просто.

* * *

Ну и осень в этом году выдалась! Пар от земли и асфальта, деревья нежатся, как в ботаническом саду. Ночные алкогольные отморозки ликуют. Отпусти грехи им, Господи!

Немолодой уже фрайер, в пуховике времен китайско-советской дружбы, заходит в рюмочную и профессорски смотрит на ценники. Не сходится. В который уже раз.