Распахни врата полуночи

Мы заняли тот же столик в том же кафе, что и вчера. Я заказала кофе с молоком и круассан с шоколадом. Рауль же ограничился чашкой кофе.

— Вчера ты спрашивала меня о фабрике, — перешел он сразу к делу. — Так вот, фабрика закрыта с начала восьмидесятых годов — со времен экономического кризиса в Испании, во время которого закрылось не одно предприятие. Как я уже рассказал, принадлежала она семье Сербера. Затем по наследству перешла к одному из братьев — Хайме. Будучи в управлении отца и ранее — деда, фабрика приносила значительный доход, но под руководством двадцатилетнего мальчишки быстро пришла в упадок. Даже оказалась на грани банкротства. Но… года за три до войны вдруг вновь стала приносить прибыль. Во время войны фабрику отобрали и коллективизировали республиканцы.

— То есть фабрика перешла из частной в государственную собственность в принудительном порядке?

— Точно. Но с падением Республики все опять поменялось. Франко вернул собственность первоначальным владельцам. Фабрика перешла к младшему из братьев — тому самому, которого отец лишил наследства из-за неугодной женитьбы.

— То есть убийце своей жены и брата, — покачала я головой. — К Рамону.

— Он оказался единственным живым представителем этой семьи. Ирония судьбы, не правда ли? Бывший республиканец, воевавший за национализацию частной собственности, стал владельцем фабрики. С начала восьмидесятых производство стоит. Хозяин умер, но фабрика отошла в собственность еще кому-то. Вот кто является нынешним ее владельцем, я так и не узнал. Известно лишь, что мэрии хотелось бы получить эту землю, снести пришедшие в негодность здания и использовать территорию под другие постройки. Но владелец земли по каким-то причинам ее не продает.

— А что, если владельцем фабрики теперь является тот утерянный ребенок — сын Рамона? Что, если он не погиб, а оказался в эвакуации в другой стране?

— Возможно!

— И что, если он — мой родной дед?

— Тогда ты можешь оказаться наследницей довольно внушительного состояния. Эта земля, как я уже упомянул, стоит дорого, и мэрия заинтересована в ее покупке.

— Не знаю, что там с наследством, но я могу оказаться твоей дальней родственницей. Если Ана Мария — моя прабабушка…

— Ну да, в таком случае мы происходим из одного рода, — улыбнулся Рауль.

— Голова кругом от таких новостей… Впрочем, это и не новости, а лишь предположения.

— Пей кофе, и головокружение пройдет, — рассмеялся он, показывая безупречно-белые зубы.

Больше о фабрике мы не говорили. Отвлеклись на другие темы, не менее интересные. По крайней мере, для меня. Рауль, обходя острые углы — упоминания о своей девушке Ракель, рассказал о себе: о том, что родился в Санроке, но уже сколько-то лет живет в соседнем поселке: съехал от родителей и снял жилье. Что он хотел бы купить собственную квартиру и уже подумывал об этом, но грянул кризис, возникли сложности с получением ипотеки. Хотя работа у Рауля считается тут довольно престижной — он работал медбратом в государственном госпитале и как госслужащий обладал многими преимуществами по сравнению со служащими коммерческих структур. Для меня признание Рауля в том, что он — медик, прозвучало несколько неожиданно. Я так сжилась с образом Рауля-музыканта, что представить его без гитары — в медицинской форме, ставящим капельницу какой-нибудь старушке, — было несколько странно.

— Сейчас я в отпуске — весь август. А музыка для меня — хобби, которое, конечно, хотелось бы превратить в профессию, но это все мечты, мечты…

— Кстати, о твоей песне! Ты сказал, что знаешь, как она попала ко мне.

— Да. Ребята из группы рассказали. Это отчасти их вина. Правда, они уверяли меня, что сделали это с моего согласия. Но, если честно, что-то мне не припоминается. В общем, после нашего предпоследнего выступления в клубе подошел один человек, иностранец, представился владельцем какого-то там радио и попросил песню для ротации.

— Шито белыми нитками.

— Но, однако же, на наших ребят это произвело впечатление: человеку сделали диск с копией просимой песни и — вуаля! Дальше ты знаешь.

Разговор прервало громкое пение. Вздрогнув от неожиданности, я резко оглянулась и увидела остановившегося в метре от нашего столика старика Пако. Развернувшись к проезжей части лицом, дед что-то высоко голосил, пронзительно. Его песня, увы, была неразборчивой, но старика это не смущало. Неартистично, будто плети, свесив обе руки по бокам, Пако компенсировал отсутствие жестов энергичными встряхиваниями головой — каждый раз перед тем, как взять высокую ноту. Одет старичок был в растянутую, хоть и чистую майку, выпущенную поверх наглаженных костюмных брюк, а на ногах красовались кроссовки. Где он нашел себе такого оригинального стилиста?

— О, это наш Пако! Знакома с ним?

— Уже довелось встречаться, — сказала я, пряча улыбку за поднесенной к губам чашкой с кофе. — Хорошо поет! Возьми его к себе в группу. Хотя бы в качестве бэк-вокалиста.