Расклюёт нас вороньё

Этот крик огласил пустынную окрестность и затерялся в бешеном шуме ветра, задержав лишь на какие-то секунды приближение трупоедов. Осмотрительно и тактично, в чём-то даже дипломатично и терпеливо, вороны приближались к жертве, вертя головами и внимательно следя за ситуацией. Но особенно отличилась одна — по-видимому, самая энергичная, — которая больше всего жаждала свою награду и казалась наиболее ожесточённой из всех. Впрочем, возможно это было лишь пылким выражением важности интересов своего клюва и желудка или, как мы привыкли говорить, храбрости (то, что раньше было парадоксом, отныне стало аксиомой…) Она промаршировала к ноздрям убитого коня, из которых ещё сочилась не до конца запёкшаяся кровь, покрытая рыжеватой плёнкой. Своими быстрыми проницательными глазками она сразу заприметила то, что ей причитается. Не задумываясь, она вскочила на морду убитой лошадёнки, задрала кверху головку, расставила ноги на манер лесоруба, готовящегося к рубке, направила клюв перпендикулярно мёртвому глазу, и, словно железным кайлом, ударила в него с размаху. Примеру смелой вороны последовали её подруги. Одна — препарировала ребро, другая — щипала ногу, ещё одна — ковырялась в ране на черепе. Но больше всего отличилась эта (претендующая на титул «её размашество») — ей захотелось пробраться к мозгу — прибежищу вольной мысли — и сожрать его целиком. Она величественно сошла на ногу Винрыха, прошагала по его телу, успешно добралась до головы и принялась с энтузиазмом пробиваться сквозь череп — последнюю цитадель польского восстания.

Однако прежде чем она успела отведать его буйный мозг и оправдать свой славный титул, её неожиданно всполошил какой-то новоприбывший чужак, — он незаметно приближался, пригнувшись, как большой серый хищник. Нет, это вовсе был не шакал (что было бы весьма поэтично) — всего лишь убогий человек, крестьянин с ближайшей деревни. Просто на участке, который ему полагался в бессрочное пользование, обнаружились трупы — вот он и пришёл их убрать.

Мужик до смерти боялся москалей, поэтому полз чуть ли не на четвереньках. В то же время, его испепеляла жажда нарезать себе ремней и возбуждала сладкая надежда разжиться чем-нибудь ещё после люстрации[19] солдатского имущества: железного лома, толстых верёвок и одежды с трупа. Наконец он поднялся на ноги, возвышаясь над останками Винрыха, покачал головой и вздохнул, — потом встал на колени, снял фуражку, перекрестился и громко зачитал молитву.

Произнеся последний «аминь» — теперь уже с жадным блеском в глазах, — крестьянин первым делом бросился шарить по карманам и за пазухой у погибшего: искал кошелёк. Но ничего там не нашёл. Поэтому содрал с трупа сермягу, холщёвоё тряпьё, снял башмаки, стащил даже грязные портянки, обмотал всей этой рванью часть арсенала и поспешно удалился. А возвратился уже спустя час: прихватить оставшиеся трофеи. И только потом — около полудня, — пригнав пару лошадей, наконец, распряг покалеченного коня. Внимательно осмотрев его переломленную ногу, крестьянин пришёл к выводу, что она безнадёжно повреждена. Надо было удавить бесполезное животное. Он не медля накинул ему на шею бечёвку, привязал к ваге[20], волочащейся за его лошадьми, плюнул в ладонь да погнал скакунов со всего маху. Лошади резко дёрнули — петля сдавила глотку смертника и повалила его на землю. В одно мгновенье moriturus[21] подскочил на ноги и помчался во весь опор, вслед за тянущей его парой, ступая остриём большой берцовой кости по слякоти и камням.

Крестьянин аж зажмурился от омерзения, наблюдая за этой картиной. Он сейчас же отвязал бечёвку и остановил экзекуцию. Немного погодя, запряг лошадей в телегу и удалился. А объявился уже во второй половине дня, вооружённый перочинным ножиком, чтобы содрать с лошади, застреленной уланами, шкуру. И когда та была благополучно срезана, в конце концов, пришёл черёд и живого коня. Вот здесь-то мужик и призадумался, прикидывая как бы ему это сделать, — стал перебирать разные варианты. Он мог бы, конечно, заколоть дохляка и всё обстряпать одним взмахом, но ему не хотелось «мараться» — ни морально, ни физически. С другой стороны, крестьянин порядком опасался, что ночью кто-нибудь подкрадётся да и прибьёт конягу, а потом и шкуру сдерёт. И, в конце концов, колеблясь, проговорил лежачему:

— А подыши-ка ты ещё тут… Так и так к утру копыта протянешь. Уработался я. Иисус милосердный благословил меня… Авось никто ничего и не видел — может и не придут ещё за твоей шкурой. И на том спасибо. Подыши-ка ты пока здесь, бедняжка, подыши…