Раскинулось море широко

«Петя, о какой серьезности тут может идти речь… глянь-ка, как господа газетёры у фуршетных столов ломятся, будто век их, проглотов, не кормили… глянь, глянь! Вилку серебряную в карман сунул! Вот прохиндей-то…»

«Это Симанович, из „Биржевки“, я его знаю! Он мне второй уж год полтину должен, а ведь когда брал – обещал вернуть на другой же день.»

«Обещанного – три года ждут… а ты тоже, нашёл, кому в долг давать!»

«Господа! Его Императорское Величество, Михаил Александрович!»

Бросив жевать и вытянув руки по швам, журналюги, под звуки Государственного Гимна, встретили вступившего в залу Монарха…

«Господа, я буду краток! Война – есть несчастие народное… не мы эту войну начали! На нашу Родину – напали… сейчас, в эту минуту, русские солдаты и матросы, офицеры и генералы – может быть, отдают свою жизнь за Отечество…

Но кто расскажет об их подвиге? Вот, у меня в руках свежий номер газеты „Русь“… имя-то Святое!

И что же пишет эта газета с таким именем – о войне?

„Военное время всегда вызывало случаи острого умопомешательства. Если бы кто-нибудь вздумал теперь сделать перепись психически больным, мнящими себя и адмиралами и всякими героями Дальнего Востока, то в одном Петербурге получились бы любопытные данные: в четырех больницах для умопомешанных находятся не только „Того“, „Куроки“ „Гаяши“ и другие, но есть и „подводные лодки“, „брандер“, и „мина Уайтхеда“. Последние пациенты являются самыми беспокойными.“

Смешно, да?»

И ЭТО ВСЁ.

О том, что сейчас в Корее, на реке Ялу – идут тяжелейшие, кровавые бои, что русские моряки, не жалея себя, насмерть бьются с превосходящими силами японского флота – читатель никогда не узнает.

Более того.

Военный корреспондент «Berliner Tageblatt» сообщает в своем письме из Харбина о следующем возмутительном поступке одного из русских корреспондентов в Порт-Артуре.

Пользуясь гостеприимством и предупредительностью порт-артурских властей, предоставивших корреспондентам всю возможную свободу, предатель тайно сфотографировал порт-артурские укрепления и затем уехал в Шанхай, откуда передал фотографии в Японию. «Такие недостойные поступки, – говорит Гедке, – вполне оправдывают осторожность, с которою русские стали относиться к журналистам.»

Максимов молча, так – что ногти впились в ладонь – сжал кулаки… а Краснов почему-то как-то очень нехорошо посмотрел на вмиг побелевшего, как мел, Симановича…

«Господа, каждый должен исполнять свой долг… Нет, не так. Каждый – обязан исполнять свой долг. И я – не прошу вас. Я ТРЕБУЮ.

Пишите. Пишите правду, одну лишь правду и ничего, кроме правды… Я сам теперь буду вашим цензором.

А для сведения тех, кто забудет о том – что он русский… поверьте. Я найду способ ему об этом напомнить.

Повешу как собаку. Без всяких судов и аппеляций. И не думайте, что удастся кому-то отсидеться за границей, под крылышком у наших врагов. Достанем и там.»

Старейшина литературного цеха, робко прокашлявшись, спросил «А о чём нам писать?»

«Как о чём? Вот, мне сегодня поступило прошение… от учителя начальной школы, девицы Ольги Тониной. Просит дозволить ей поступление в Школу прапорщиков по Адмиралтейству… конечно, дозволю! Сама сбежит через неделю. Но, господа – каков патриотический порыв? Вот вам – тема…»

Разговор стал перетекать в конструктивное русло…

… Вице – Адмирал, начальник Главного Морского Штаба Зиновий Петрович Рожественский был счастлив… здесь и сейчас.

Было тихо, только со сливного бачка («Надо вставить фитиля вестовому!») уютно, почти неслышно капала – кап, кап… на метлахские плитки пола невская водичка…

В крохотном нужном чуланчике было по-домашнему спокойно. Пахло ёлочкой, деревянное сиденье, согретое ягодицами, было таким прочным, надёжным и устойчивым…

Мир и покой царили в душе адмирала.

Ретирада! Единственное место, где он мог укрыться от житейских и служебных бурь…

А бури вокруг бушевали нешуточные… спешно достраиваемые на верфях броненосцы «бородинской» серии надо как можно скорее оснастить… чем? да всем! Чего-чего только на них не было… практически не было ничего!

Была у Зиновий Петровича задумка – взять часть экипажей с Чёрного моря… но теперь, с этой босфорской авантюрой, навязанной ему Государем… да Господи!

Только с англичанами нам и осталось ещё сцепиться… куда ведь нам с добром!

Нам бы хоть с япошками умудрил Господь разобраться… и то был бы хлеб.

Впрочем, на всё воля Его…

Если Царь прикажет – он, Зиновий Петрович, сам поведёт в бой Эскадру! Против кого угодно! И будет драться.

С англичанами, с французами, да хоть с готтентотами!

И, если не дарует Господь одоления неприятеля – останется на мостике до последнего, в шлюпку не побежит… И так этот… Макаркин… небось, подсмеивается над ним, за глаза называя «Наш герой с „Весты“»!

Нет, нового позора Рожественский не допустит…

Тьфу, чёрт!

Прости, Господи… ведь хотел посидеть в тишине и покое, как человек… а опять вспылил нехотя…

Ладно, надо успокоиться…

Так, здесь почитать ничего нет?

Под дверь ретирады, в узкую щёлочку, шелестя, заполз лист писчей бумаги…

Недоумевающий Рожественский нагнулся, поднял его – что такое?