Расин и Шекспир

Классицизм, наоборот, предлагает им литературу, которая доставляла наибольшее наслаждение их прадедам.

Софокл и Еврипид были в высшей степени романтичны; они давали грекам, собиравшимся в афинском театре, трагедии, которые соответственно нравственным привычкам этого народа, его религии, его предрассудкам относительно того, что составляет достоинство человека, должны были доставлять ему величайшее наслаждение.

Подражать Софоклу и Еврипиду в настоящее время и утверждать, что эти подражания не вызовут зевоты у француза XIX столетия, - это классицизм.

Я, не колеблясь, утверждаю, что Расин был романтиком: он дал маркизам при дворе Людовика XIV изображение страстей, смягченное модным в то время чрезвычайным достоинством, из-за которого какой-нибудь герцог 1670 года даже в минуту самых нежных излияний родительской любви называл своего сына не иначе, как "сударь".

Вот почему Пилад из "Андромахи" {12} постоянно называет Ореста "сеньором"; и, однако, какая дружба между Орестом и Пиладом!

Этого "достоинства" совершенно нет у греков, и Расин был романтиком именно благодаря этому "достоинству", которое теперь кажется нам таким холодным.

Шекспир был романтиком, потому что он показал англичанам 1590 года сперва кровавые события гражданских войн, а затем, чтобы дать отдых от этого печального зрелища, множество тонких картин сердечных волнений и нежнейших оттенков страсти. Сто лет гражданских войн и почти непрекращающихся смут, измен, казней и великодушного самопожертвования подготовили подданных Елизаветы к трагедии такого рода, которая почти совершенно не воспроизводит искусственности придворной жизни и цивилизации живущих в спокойствии и мире народов. Англичане 1590 года, к счастью, весьма невежественные, любили видеть на сцене изображение бедствий, от которых они недавно были избавлены в действительной жизни благодаря твердому характеру их королевы. Те же самые наивные подробности, которые были бы с пренебрежением отвергнуты нашим александрийским стихом, но в настоящее время так ценятся в "Айвенго" и "Роб Рое", надменным маркизам Людовика ХIV показались бы лишенными достоинства.

Эти подробности смертельно испугали бы чувствительных и раздушенных куколок, которые при Людовике XV не могли увидеть паука, чтобы не упасть в обморок. Вот - я отлично чувствую это - малодостойная фраза.

Для того чтобы быть романтиком, необходима отвага, так как здесь нужно рисковать.

Осторожный классик, напротив, никогда не выступает вперед без тайной поддержки какого-нибудь стиха из Гомера или философского замечания Цицерона из трактата "De senectute" {13} [...].

Антиромантичен r-н Легуве, который в своей трагедии "Генрих IV" не может воспроизвести прекраснейшие слова этого короля-патриота: "Я хотел бы, чтобы у самого бедного крестьянина в моем королевстве хотя бы по воскресеньям был к обеду суп из курицы".

Самый ничтожный ученик Шекспира сделал бы трогательную сцену из этих поистине французских слов. Трагедия во вкусе Расина выражается гораздо более благородно:

Хочу я, чтобы в день, когда покой все чтут,

В смиренных хижинах трудолюбивый люд

По милости моей на стол, не скудный боле,

Поставить блюдо мог, что ел богач дотоле.

"Смерть Генриха IV", действие IV {*}

{* Итальянские и английские стихи позволяют говорить все; один только александрийский стих, созданный для спесивого двора, обладает всеми его нелепыми качествами. [...]}

Прежде всего романтическая комедия не станет нам показывать своих героев в расшитых камзолах, не будет вечных влюбленных и брака в конце пьесы, герои не будут менять своего характера как раз в пятом действии, иногда она будет изображать любовь, которая не может быть увенчана браком, и брак не будет называться Гименеем ради рифмы. Можно ли заговорить о Гименее в обществе, не вызвав смеха? [...]

Аббат Делиль {14} был в высшей степени романтичен для века Людовика XV. То была поэзия, как раз созданная для народа, который при Фонтенуа {15}, сняв шляпы, говорил английской пехоте: "Господа, стреляйте первыми". Конечно, это очень благородно, но как такие люди имеют дерзость говорить, что они восхищаются Гомером?

Древние очень посмеялись бы над нашей честью.

И после этого требуют, чтобы такая поэзия нравилась французу, который участвовал в отступлении из Москвы {Поэмой нашей эпохи могла бы быть "Панипокризиада" {16} г-на Лемерсье, если бы она была не так плохо написана. Представьте-ка себе сцену "Поля битвы при Павии" {17}, изложенную по-французски Буало или аббатом Делилем. В этой поэме в четыреста страниц есть сорок стихов, более поражающих и прекрасных, чем любой стих Буало.}.

На памяти историка никогда еще ни один народ не испытывал более быстрой и полной перемены в своих нравах и своих развлечениях, чем перемена, происшедшая с 1780 и до 1823 года. А нам хотят давать все ту же литературу! [...]

Романтики никому не советуют непосредственно подражать драмам Шекспира.