Раса хищников

Между тем издательство Клющинского прислало мне два альбома: один о Львове, второй о кресах^{16}. Моя память скорее вербальная, нежели зрительная — возможно, поэтому больше, чем фотографии Черной каменицы^[47] или львовской ратуши, меня взволновало рассматривание карты города с польскими названиями. Если вы не провели во Львове первые двадцать пять лет своей жизни и не вросли в его камни, вам трудно будет понять, что значат для меня такие названия, как Сыкстуская или аллея Фоха, по которой ездили на наш великолепный вокзал. Вроцлав я посетил два раза и признаюсь, что, к сожалению, для меня этот город совершенно чужой. Тогда как Львов — я настаиваю на этом — у нас украден. Было бы неплохо, если бы кто-нибудь создал диораму размером в несколько метров, изображающую Львов в 1939 году: трехмерные улицы и площади, которые можно было бы разглядывать, как Рацлавицкую панораму^[48].

При этом, хоть я и принадлежу к тем, кто жил за Бугом, и мог бы теоретически требовать возмещения за два каменных дома, которые мой отец приобрел трудом всей своей жизни, я все же постеснялся бы обратиться в наш Минфин. Нельзя подпиливать ни корни, ни сук, на котором сидишь. Однако сегодня — на что обращают внимание даже ватаги агностиков на страницах «Без догмата» — угасло чувство государственности, каковое когда-то Болеслав Пясецкий^[49] назвал «государственным инстинктом». Молодые люди вообще не мыслят в таких категориях — это какая-то стратосфера, недоступная их умам.

Тем временем Стасюк ездит по всеми забытым уголкам Румынии, Венгрии или Албании и наблюдает наполовину исчезнувшие формации, которые там еще сохранились. Мы не отдаем себе отчета в том, какое множество разнообразных процессов и явлений одновременно и параллельно происходит в нашем мире. Мы же остаемся крошечной частичкой этого мира. Vita nostra brevis est^{17}*… но оказывается, что в нашу короткую жизнь можно уместить огромное количество переменчивых событий и переживаний, а также ненужных и вредных режимов, которые распадаются в прах, и неизвестно, зачем они вообще возникали.

Июль 2004

Semper fidelis^{18}*

Львов тянется за мной, словно хвост за кометой, а недавно прочитанная книга вновь воскресила его в памяти.

Профессор краковской Горно-металлургической академии (ныне уже на пенсии) Ежи Ковальчук, уроженец Львова, окончивший там XII государственный лицей и гимназию имени Станислава Щепановского, в четырех объемных томах весом почти три килограмма изложил историю своей школы. Могу только сожалеть, что никто из выпускников моей гимназии имени Кароля Шайнохы не взялся за такой труд. В монографии Ковальчука представлены фотографии, документы, воспоминания, групповые снимки, фамилии учителей и учеников разных выпусков; есть даже рисунок школьной формы, в какой и я ходил.

Я нашел там также фотографию мемориального камня с доской в память львовских профессоров и их семей, расстрелянных гитлеровцами на Вулецких холмах 4 июля 1941 года^[50]; прочитав надпись: «Доска установлена 7 сентября 2003 года на Стене Памяти в гарнизонном костеле войск пограничных земель святой королевы польской Ядвиги в Кракове», я немало удивился: для меня это было открытием. Понятно волнение, с каким я увидел хорошо знакомые с детства фамилии профессоров из львовских медицинских кругов, в которых вращался мой отец.

Но больше всего меня поразило описание событий, относящихся к страшному моменту перехода Львова под советскую оккупацию. Мне несказанно повезло, что я получил аттестат зрелости ровно за два месяца до советско-немецкого вторжения^[51] — те, кто еще учился в гимназии, оказались во власти советского молоха и, окончив школу, попадали прямо в Красную Армию. Немногие выжившие пишут об ужасающих вещах. Только сейчас я по-настоящему понял, как разумно поступил мой отец, насильно затолкав меня в медицинский институт, что спасло меня от воинской повинности.

Складывается впечатление, что образ Львова все больше блекнет в глазах каждого последующего поколения. Как можно так легко смириться с потерей города, будто это давно ампутированная конечность? В Народной Польше, при навязанном Москвой красном правительстве нельзя было даже говорить об этой потере. Одной из первых ласточек стала моя книга о детстве «Высокий замок»; некоторые удивлялись, что кто-то вообще отважился написать о довоенном Львове. Вероятно, «Высокий замок» увидел свет потому, что издателем являлось Министерство национальной обороны, и это вовсе не было моей хитрой уловкой: они захотели книгу — я им ее дал.

Вильно и Львов, которые мы потеряли, не пострадали в войну. Вроцлав же, крупнейший из городов, полученных нами взамен, был разрушен на 70 процентов, почти как Варшава. Кузен моей жены, профессор Ольгерд Чернер, архитектор, был одним их тех, кто поднимал Вроцлав из руин. Конечно, урбанистическая структура, сложившаяся за столетия немецкого господства, сохранилась, но сегодня это в общем-то новый город, воссозданный поляками.