Раневская. Фрагменты жизни

«В Комарово Ахматова читала мне вновь отрывки из этой пьесы, в которой я многого не понимала, не постигала ее философии, но ощущала, что это нечто гениальное. Она спросила меня — могла бы такая пьеса быть поставлена в театре?»

«Она говорила с тоской невыразимой, что сын не хочет ее знать, не хочет видеть. Она говорила мне об этом в Комарово и всегда, когда мы виделись».

«Ахматова была женщиной больших страстей. Вечно увлекалась и была влюблена. Мы как-то гуляли с нею по Петрограду. Анна Андреевна шла мимо домов и, показывая на окна, говорила: „Вот там я была влюблена… А за тем окном я целовалась…“»

«Ахматова не любила двух женщин. Когда о них заходил разговор, она негодовала. Это Наталья Николаевна Пушкина и Любовь Дмитриевна Блок. Про Пушкину она даже говорила, что та — агент Дантеса».

«Борис Пастернак слушал, как я читаю „Беззащитное существо“ и хохотал по-жеребячьи. Анна Андреевна говорила: „Фаина, вам 11 лет и никогда не будет 12. А ему всего 4 годика“.»

«Открываю калитку на ее дачку в Комарово. Она увидела меня из окна и закричала: „Дайте, дайте мне Раневскую!“

Она очень мне обрадовалась — очевидно, было одиноко, тоскливо. Стала она катастрофически полнеть, перестала выходить на воздух. Я повела ее гулять, сели на скамью, молчали, Лёва был далеко».

«В Комарово она вышла проводить меня за ограду дачи, которую она звала „моя будка“.

Я спешила к себе в дом отдыха, опаздывала к ужину, она стояла у дерева, долго смотрела мне вслед.

Я все оборачивалась, она помахала рукой, позвала вернуться.

Я подбежала. Она просила меня не исчезать надолго, приходить чаще, но только во вторую половину дня, так как по утрам она работает, переводит.

Когда я пришла к ней на следующий день, она лежала, окно было занавешено. Я подумала, что она спит. „Нет, нет, входите, я слушаю музыку, в темноте лучше слышится“.»

«Она любила толчею вокруг… Когда я заставала ее на даче в одиночестве, она говорила: „Человека забыли!“

„Фаина, вы можете себе представить меня в мехах и бриллиантах?“ И мы обе расхохотались».

Раневская играла Фатьму Нурхан в пьесе Хикмета «Рассказ о Турции», играла Агриппину Семеновну в «Рассвете над Москвой» и мучилась, мучилась убогостью пьес, их тенденциозностью. Благо что «Рассвет над Москвой» исчез вместе с «отцом народов».

Фаина Георгиевна записала:

«Так безнадежно бездарен подлый репертуар и „деятели искусств“. Живу в царстве невежества дикого, уголовно наказуемого, бешеная спекуляция на темах. О, эти темы! Почему-то все, от кого исходит необходимость темы, забыли сказанное Энгельсом своей корреспондентке в письме после прочтения ее пьесы: „Чем глубже спрятана тенденция, тем это лучше для художественного произведения“…

Играют пьесы-лубок и не испытывают чувства стыда».

А в «Шторме» Билль-Белоцерковского спекулянтку играла с удовольствием, это был ее текст — автор разрешил. После сцены Раневской была овация, и публика сразу уходила. «Шторм» имел долгую жизнь в разных вариантах, а Завадский ее спекулянтку из спектакля убрал. Раневская спросила у него: «Почему?» Завадский ответил: «Вы слишком хорошо играете свою роль спекулянтки, и от этого она запоминается чуть ли не как главная фигура спектакля…» Раневская предложила: «Если нужно для дела, я буду играть свою роль хуже».

В Свердловске Завадский мучительно репетировал «Министершу» с Раневской.

Не могу и не имею права об этом судить. Пусть они сами говорят.

Завадский писал о Раневской:

«Годы связывают нас сложными, насыщенными всякими противоречиями и все же — утверждаю — прекрасными взаимоотношениями. Она и не предполагает, что я часто думаю о ней, о ее своеобразном одиночестве. Хотя она знает, как высоко чту ее огромный талант, ее человеческую неповторимость, ее беззаветную одержимость театром, ее жесткую требовательность — к себе в первую очередь. Она знает, как любит ее зритель, но не догадывается, что партнеры по театру хотя и побаиваются, но тоже любят ее — ведь есть в ней, в ее мощном таланте, притягательная, покоряющая сила. Живет в ее сердце прекрасная доброта, душевная щедрость, и открывается она нам всем со сцены неотразимым обаянием…»

А Раневская записала:

«Спазмы сердца начались после того, как я узнала, что обо мне было собрание, на которое меня не позвали… упрекали меня в том, что меня встречают аплодисментами, что во Львове я вышла на одно собрание, где меня вызвали в президиум на аплодисменты, относящиеся к Сталину, чтобы своим появлением сделать вид, что аплодисменты относились ко мне…

Что прибавить к тому…

Предместкома сказал в кругу своих приятелей после того, как меня довели до припадка: „Пора кончать этот „Освенцим“ Раневской“. Невольно вспоминаются точные слова Ларошфуко: „Мы не любим тех, кем восхищаемся“. Недавно перечитала „Осуждение Паганини“. Какой ерундой все это представляется рядом с травлей этого гения. 12–19–20 августа, Свердловск, 55 год».

Это было перед днем ее рождения. Она заболела. И ушла из театра.