Райское яблоко

Блаженны все нищие духом! Больные! Блаженны калеки! Блаженны младенцы! Блаженны все те, кого гонят, сжигают в огромных печах, ставят к стенке, пытают! Блаженно сияние неба над нами, и дождь, насыщающий нас своей влагой, и снег, усмиряющий нашу гордыню! Поскольку мы – часть не земли, не песка, а этого неба и звезд его ясных.

Когда медицинский персонал убедился в том, что пациентка пошла на поправку, и ей сообщили, что не позже чем через месяц произойдет ее счастливое освобождение из больницы, Лиза немного испугалась. Здесь, где за решетками и дверями, подобно теням, бродили в халатах и тапках подруги ее по болезни рассудка, она была только одною из многих, которым при всех униженьях, уколах, лекарствах и окриках нянек, частенько нетрезвых, давали спокойно дышать, не тревожась, что нужно им быть не такими вот, в тапках, а теми, которые ездят в машинах и вечно готовы продать и предать. Она видела растерянность своего мужа Саши и понимала, что он стоит перед выбором: опять лгать, как раньше, и жить с этой Зоей или же порвать с Зоей и целиком посвятить себя настрадавшейся жене. И ей было жалко его. Совсем странным и совсем уже неожиданным было и то, что она вдруг поняла, насколько ей безразлично, обманывают ее или нет. Та боль, от которой она едва не погибла, вдруг стала как будто занозой, саднила, но с ней можно было жить дальше. Такая судьба, значит. Крест всех троих.

Дома, куда она вернулась в самом конце лета, стало неуютно. Саша все запустил, разумеется, везде была пыль, беспорядок. Но это все мелочи. Можно прибрать. Ее мучило другое: невозможность кому бы то ни было объяснить, что произошло с нею незадолго до Рождества и насколько важным оказалось то, что произошло с нею. Если бы она решилась поделиться с Сашей, он – по своему пугливому и осторожному характеру – немедленно побежал бы советоваться к врачу, а врач, уж конечно, нашел бы симптомы какой-нибудь новой душевной болезни. Подруги в сознании Лизы связались теперь с Ибрагимом и крошкой-танцором. А хуже периода не было в жизни. Всякий раз, когда Лиза мысленно притрагивалась к подробностям своего рабства и перед глазами ее появлялись золотые и бархатные подушки, красный педикюр на худощавых ногах, ленивые, полузакрытые глаза Ибрагима и слышался голос его, сладкий, липкий, – когда этот ужас опять, словно рвота, вдруг переполнял ее горло, она сжималась и даже махала руками, стараясь прогнать наважденье подальше.

Она уже знала, с кем ей поделиться. На первый взгляд это казалось абсурдом. За все эти годы борьбы, подозрений и, главное, муки стыда – смертной муки – они ведь ни разу не поговорили.

Глава десятая Нона Георгиевна

Агата продолжала беседовать с Ноной Георгиевной так, как будто никакой болезни не было и в помине. При этом сама Агата была на сто процентов уверена в том, что Нона Георгиевна ничего не слышит и ничего не понимает. Трудно сказать, почему она была так уверена, но важно, что эта уверенность открыла простор для любых откровений. Прежде, когда Нона Георгиевна была здорова, Агата контролировала себя и высказывала не более половины того, что переполняло ее, а теперь, разворачивая маленькую, горячую и сухую куклу с неподвижными глазами и еще густыми, темным золотом отливающими волосами, протирая ее специальной жидкостью, жесткой расческой раздирая ее густые волосы, открывая ей рот и заталкивая в него ложку с жидкой пищей, она говорила без умолку.

– А я тебе, Нона, всегда объясняла, что дочь должна понимать, кто она. А так эта дочь все равно что соседка! Она же не знает, что ты ее мать! А это последнее дело. Конечно, когда мерзавец и подлец Аполлон сделал тебе ребеночка на сорок пятом году жизни, ты перепугалась. Но я говорила тебе: «Нона, слушай! Мы вырастим этого ребеночка, кем бы он ни оказался! Окажется девочкой, вырастим девочку, окажется мальчиком, вырастим мальчика! Ведь как ни крути, человек, к тому же армянских кровей! Аполлон – мерзавец и подлец, но он был хорошего рода, и мама его была очень доброй женщиной, и я помню их семью как свои пять пальцев! А ты стала как сумасшедшая, Нона! Тебе было стыдно коллег! Что они подумают! Что они могли подумать, Нона? Только то, что ты спала с мужчиной и от этого получился ребенок! Что нового они могли подумать? Это старо как мир! А то, что ты ученая женщина, не имело никакого отношения к тому, что у тебя в животе завелся ребенок! И то, что тебе сорок пять, не имело. Ведь доктор сказал тебе: «Нона Георгиевна! Плод очень большой и хороший. Смотрите: вот это головка. Лежит хорошо. Мы вынем его вам за десять минут. Носите спокойно». А ты? Что ты сделала, Нона?»

Нона Георгиевна открывала рот и старалась заглянуть Агате в глаза, но зрачки ее тут же уплывали под веки с такой сильной дрожью, что даже Агата терялась.

– Лежи, лежи тихо! Ты все равно ничего не слышишь, Нона! Ты заболела, но я не брошу тебя, и ты никогда не будешь ни в чем нуждаться! Сейчас ты поспи, а я выжму тебе апельсины, потому что ты ничего толком не поела сегодня, Нона, а сок восстанавливает силы.