Райское яблоко

Он спрятал покупку обратно в карман.

– Неждана, ведь я режиссер, я художник. Нельзя же ведь мне запретить любоваться…

– Уйдите, а то я собаку спущу.

Она закусила губу, побледнела.

– Неждана! Да что я вам сделал?

– Уйдите.

И резко стянула косынку.

– Уйду, – сказал тогда Зверев. – А завтра вернусь.

Она подняла свои светлые брови.

– Зачем?

– Посмотреть на тебя.

– А я не картина, – сказала она. – И нечего вам тут разглядывать. Нечего.

– Ну, это я сам уж решу.

Она промолчала.

– Неждана, – сказал он. – Ну, голову я потерял. Что мне делать?

– Найдете! Уйдите отсюда.

– Ты мужа боишься?

Опять промолчала. Потом повернулась, пошла тихо к дому, косынку свою волоча по земле.

Съемочная группа томилась бездельем, ждала режиссера. А он возвращался под вечер, косматый, с горящим лицом и больными глазами. Она его и на порог не пускала.

Утром, перед отъездом, Зверев зашел проститься. Все дома забудется. Хватит. Он знал, что он скажет: желаю вам счастья, случится в Москве быть, я к вашим услугам.

Она развешивала белье на веревки, натянутые между соснами. На фоне молочно-густой синевы и солнца, янтарного, как ее бусы, надутые ветром и свежестью простыни напомнили парусники.

– Я скоро вернусь, – вдруг сказал он с угрозой.

И сам удивился.

Она засмеялась:

– Нет, вы не вернетесь.

Он сделал к ней шаг:

– Я вернусь.

– А зачем?

В глазах потемнело. Схватил ее за руки.

– Пустите, – сказала она.

– Не пущу.

Лицо ее было впервые так близко.

– Поедем в Москву! – зарычал рыжий фавн.

– Зачем мне в Москву?

– Ты мужа так любишь?

Она усмехнулась:

– Совсем не поэтому.

– А почему?

– Какое вам дело?

Он крепко прижал ее руки ко рту.

– Такое, что я не могу без тебя.

Сказал то, что чувствовал.

Когда он через несколько минут, даже и не простившись с нею, вышагивал по вздрагивающим под его ногами сучьям и птица какая-то словно дразнила его в вышине «у-ю-ють!», «у-ю-ють!», Звереву захотелось подойти к любому дереву и изо всей силы удариться лбом в его ствол. Должна же быть боль такой силы, какая поможет ему одолеть вот эту, отвратную, мутную, злую, – не боль, хуже боли: тоску. Он мог бы, наверное, справиться с болью. Ну, что? Поболит и пройдет. Но с этой тоской, непрерывной, сосущей, которая даже ночами, во сне, его изводила, – вот с нею как быть? Сосет и сосет так, что не продохнуть. Он, главное, не понимал, как же это? Все было отлично: квартира, работа… Марина, в конце концов! Канны, медаль… И вдруг все как в пропасть! Ррраз! И пустота. Одни эти бусы на матовой шее. Он лег прямо в траву и принялся думать. Ни внешность ее, ни ее непохожесть на всех остальных, ни ее неприступность такой тоски вызвать в душе не могли. Нет, что-то другое случилось, ужасное. Как будто он вдруг тяжело заболел. Увидел ее и лишился рассудка.

Вернувшись в Москву, Зверев первым делом позвонил Марине. Она прилетела, конечно. Он начал ее раздевать, зацеловывать. Тоска не ушла. А когда через час Марина заснула, – вся влажная, светлая, ресницы в счастливых слезах, – он дал себе волю: увидел Неждану в вишневой косынке. И это движенье, которым она спокойно поправила бусы на шее.

Глава девятая Бедная Лиза

С первого дня семейной жизни Лиза поняла, что ее мужа привлекают исключительно яркие и особенные женщины. Она же была неброской и несколько даже в себе неуверенной. Но с этим теперь предстояло бороться. То, что он обратил на нее внимание и женился, казалось ей случайностью, которую он, спохватившись, исправит. Тогда она стала играть, как играют актрисы на сцене. Проснувшись всегда очень рано, бежала скорее и красилась. Саша не видел ее без косметики, спал. Открывши глаза, удивлялся: одета, причесана, на каблуках. Не то что другие супруги: в халатах неновых, в замызганных платьицах! Она приглашала гостей, чтобы Саше хотелось домой, заводила знакомства, у них собирались поэты и барды, и их приглашали: чудесная пара. Она не давала ему заскучать. При этом сама одевалась так стильно, как будто работала с Зайцевым, Славой, а может быть, даже с Исайей Мизрахи, живущим в Нью-Йорке. Читала все книги и всю на них критику, потом обсуждала их с мужем. Писала романсы. И пела их вместе с одним колоритным знакомым – монахом, который недавно покинул обитель. Потом оказалось, что певчий послушник бежал правосудия, прятался. Но это потом оказалось, не сразу. Короче, вся жизнь стала сценой, и Лиза затмила собою Ермолову.

Несмотря на это, Саша ей все-таки изменял. Вокруг утешали:

– Терпи, пусть гуляет. Порода такая у них, кобелиная.

Терпеть было больно и невыносимо. А главное, – да объясните же мне! – чего ему нужно, мерзавцу, предателю? Культуру? Да ты мне найди дом культурней! Вон Сартр стоит, вон Камю, вон Цветаева! Идешь в туалет – выбирай и читай! И в консерватории блат, и в Большом! А в спальне устроила все как в журнале. Кровать больше, чем ипподром, на подушках написано красным: «А ну, докажи!» Ведь просто как кровью написано, кровью! Ее, разумеется, Лизиной кровью. Однажды сняла даже дачу в Барвихе. Устроила праздник Ивана Купалы. Костер был до неба. Все выпили, прыгали. Бочком, правда, но хохотали до колик.