Рай

Поезд был шумный. Пыль и дым летели в открытое окно, а с ними запах огня и обугленного мяса. По правую руку местность, где они ехали, тянулась плоской равниной с длинными тенями в густеющих сумерках. Там и сям разрозненные фермы цеплялись за поверхность, приникая к быстро мелькающей земле. По другую сторону бугры гор, их вершины вспыхивали ореолом в лучах закатного солнца. Поезд не спешил, двигался рывками, урчал, пробиваясь к побережью. Порой тормозил и почти останавливался, движение становилось едва уловимым, потом внезапный рывок вперед, пронзительно, протестующе взвизгивали колеса. Юсуфу не запомнилось, чтобы поезд останавливался в пути, но потом он понял, что такие остановки на станциях, конечно же, случались. Ему досталась часть еды, которую мама приготовила для дяди Азиза: маандази, вареное мясо, бобы. Дядя умело и аккуратно распаковывал еду, бормотал «бисмилла», слегка улыбаясь, и наполовину раскрывал ладонь, приглашая мальчика присоединиться к трапезе. Он ласково поглядывал на Юсуфа, пока тот ел, и улыбался в ответ на его тоскливый взгляд.

Заснуть не получалось. Ребра скамейки глубоко впивались в тело и будили Юсуфа. Порой он задремывал, чаще лежал в полусне, мучаясь от потребности облегчиться. Открыв среди ночи глаза, он чуть не вскрикнул громко при виде наполовину заполненного сумрачного вагона. Снаружи — тьма, бездонное море тьмы, он испугался, что поезд слишком глубоко в нее погрузился и уже не найдет безопасного пути назад. Сосредоточился на шуме колес, очень старался, но ритм их был неровен и чужд, только раздражал и мешал уснуть. В полусне привиделось, что мама — одноглазая сука, та, что у него на глазах была раздавлена когда-то колесами поезда. Потом привиделось: вот его трусость лежит, блестит-переливается в свете луны, покрытая слизью последа. Он знал, что это его новорожденная трусость, потому что кто-то из тьмы сказал ему, и сам он видел, как она дышит.

На следующее утро они добрались до места назначения, дядя Азиз спокойно и уверенно провел Юсуфа через вопящую толпу торговцев сначала внутрь станции, а оттуда наружу. Он не разговаривал с мальчиком, пока они шли по улицам, усеянным остатками недавнего праздника. Дверные косяки все еще были украшены арками из пальмовых веток. На дорожках растоптанные гирлянды бархатцев и жасмина, потемневшие очистки фруктов на обочине. Впереди шел носильщик, тащил их багаж, потел, отдувался на утренней жаре. Юсуфу велели отдать свой маленький узелок. «Носильщик заберет его», — сказал дядя Азиз, указывая на ухмыляющегося мужчину, который стоял, раскорячившись, над прочими вещами. На ходу носильщик подпрыгивал, переносил вес на здоровую ногу, оберегая хромую. Дорога — ее поверхность — была раскалена, и Юсуф, чьи стопы не были защищены, сам бы охотно пустился вприпрыжку, но знал (ему это не требовалось объяснять), что дяде Азизу это не понравится. Судя по тому, как дядю приветствовали прохожие, Юсуф понял: он — важный человек. Носильщик покрикивал, веля расступиться: «Дайте сеиду пройти, ваунгвана![9]» — и хотя сам он был такой оборванный, больной на вид, никто не возражал.

Порой он оглядывался с кривой ухмылкой, и Юсуфу мерещилось, будто носильщик знает о какой-то угрозе, о какой сам он понятия не имел.

Дядя Азиз жил в длинном приземистом здании на краю города. Дом стоял в нескольких метрах от дороги, перед ним был большой расчищенный участок, окаймленный деревьями. Невысокие нимы, кокосовые пальмы, хлопковое дерево и огромное манго в углу двора. Были там и другие деревья, незнакомые Юсуфу. В тени мангового дерева уже сидело несколько человек — надо же, еще даже не полдень. Рядом с домом тянулась зубчатая белая стена, по ту сторону Юсуф разглядел верхушки деревьев, в том числе пальм. Мужчины, сидевшие под манговым деревом, завидев дядю Азиза, поднялись, вскинули руки, выкрикивая приветствия.