Радуга в небе

Жизнь существовала и помимо церкви. Многого церковь не вмещала. Он думал о Боге, об округлой полноте дня. Во всем этом были величие и свобода. Он вспоминал развалины греческих святилищ, и ему приходило на ум, что подлинное величие храма может чувствоваться лишь в развалинах, открытых ветрам и небу, поросших травой.

И все же он любил церковь. Любил как символ. Но скорее ценил и лелеял в ней то, что она пыталась собой выразить, чем то, что она действительно выражала. И он любил ее.

Его манила к себе маленькая церковка за оградой, он любовно ухаживал за ней. Он стал ее смотрителем и хранителем. Это была его драгоценная святыня. Он подновлял в ней каменную кладку и деревянные детали, чинил орган, отреставрировал резьбу на нем, церковную мебель. Потом он стал там и органистом.

Ось его жизни сместилась, передвинулась к поверхности. Ему не удалось обрести голос, по-настоящему выразить себя. Приходилось подчиниться старой форме. Дух его не нашел воплощения.

Анна теперь была занята ребенком и предоставила мужа самому себе. Все вылазки в царство неведомого были ею отложены на потом. С ней был ее ребенок — ощутимое, немедленное ее будущее. И если душа ее так и не нашла выражения, тело — нашло.

Церковка по соседству с домом становилась ему все милее и дороже. Он ухаживал за ней, и она полностью перешла под его опеку. Не найдя для себя новой формы деятельности, он находил радость в древних и любимых с детства формах поклонения. Маленькая, беленная известью церковка была ему как родная. В сумеречной ее атмосфере он оживал. Он нырял в ее безмолвие, как камешек в воду.

Он шел по саду, по маленькой лесенке перелезал через ограду и вступал в мирное безмолвие церкви. Как только захлопывалась за ним тяжелая дверь, как только раздавался звук его шагов по проходу, сердце его начинало отзываться эхом нежной любви и таинственного умиротворения. И совсем немножко — стыдом, какой испытывает неудачник, вернувшийся на круги своя.

Ему нравилось зажигать свечи перед органом и, сидя в этом неярком сиянии, разучивать на органе церковные гимны и псалмы. Беленые своды убегали в темноту, звуки органных регистров замирали в нерушимом спокойствии церкви, какие-то слабые призрачные шумы доносились с колокольни, а потом волны музыки ширились опять, громкие, победные.

Он больше не скорбел о своей судьбе, не сокрушался. Он расслабился, дав жизни идти своим чередом. Отношения его с женой стали главным, если не всем для него. По правде, она победила. Ему же оставалось ждать и терпеть, ждать и терпеть. Он, она, ребенок были теперь единым целым. Но голос органа протестовал. А душа его таилась во мраке, когда он нажимал педали органа.

Для Анны же ребенок был полнейшим блаженством и свершением. Все ее страсти и желания замерли в ожидании, а душа блаженствовала, поглощенная ребенком. Ребенок был слабеньким, выхаживать его было непросто. Но даже на секунду она не допускала мысли, что он может умереть. А если ребенок был слабым, то задачей ее становилось закалить его и сделать сильным. Она не жалела для этого трудов, так как ребенок был для нее всем на свете. Он поглощал ее воображение и помыслы. Она была матерью. И с нее довольно было управлять движениями маленьких ручек и ножек, маленького новорожденного тельца, слушать нарушавший тишину дома тоненький писк новорожденного. Будущее говорило с ней этими звуками — плачем младенца, его воркованием, и она удерживала в руках это будущее, нянча младенца. Радостное осознание свершенности своего предназначения, зарождения будущего давало ей силу, а жизни — красочность. Будущее было в ее руках, материнских руках. И когда ребенку не исполнилось еще и десяти месяцев, она вновь забеременела. Плодовитость, казалось, бушевала в ней, каждая секунда ее жизни полнилась этой плодовитостью и была посвящена ей. Она ощущала себя землей, праматерью всего сущего.

Брэнгуэн всецело был занят церковью. Он играл на органе, проводил спевки мальчиков-хористов, вел в воскресной школе класс подростков. Он был вполне доволен и счастлив. По воскресеньям в школе он ощущал это наиболее остро. И постоянно его вдохновляло чувство, что он все ближе и ближе продвигается к некой тайне, им еще не раскрытой, не постигнутой.

Дома он служил жене и подчинялся маленькому женскому мирку. Она любила его как отца своих детей. А вдобавок она сохранила к нему и физическое влечение. Поэтому он прекратил доказывать свое духовное превосходство и свою власть и даже домогаться ее уважения к его общественному статусу и успехам. Он жил ради одной только ее любви, любви физической. И он подчинился маленькому женскому мирку своего дома, нянча младенца и помогая жене по хозяйству, забыв о своем достоинстве и главенстве. Но забыв о призвании и посвятив себя жизни личной, он порой ощущал свою незначительность, несущественность.