Радуга в небе

Когда настало время гостям расходиться, ее темное лицо посветлело, гордо вскинув голову, она оглядела собравшихся ясным взглядом широко открытых глаз, и мужчины потупились, а женщины восторженно признали ее превосходство. Прощаясь с гостями, она выглядела удивительно, ее безобразно широкий рот улыбался улыбкой гордости и понимания, голос был тих, но звучен, и иностранный акцент приятно ласкал слух, а взгляд больших расширенных глаз был устремлен куда-то мимо всех и каждого. Манеры ее были учтивы и изящны, но гостей, которым она протягивала руку, она словно не замечала.

А Брэнгуэн стоял подле нее, обмениваясь сердечными рукопожатиями с друзьями, с благодарностью принимая их поздравления, радуясь знакам внимания. Но сердце мучительно ныло, и улыбаться он даже не пытался. Близилось время его испытания и посвящения, его Гефсиманский сад и победное увенчание и торжество.

С ней связано было так много ему неясного. Приблизившись к ней, он подошел вплотную к такой ужасной и мучительной неизвестности. Как объять и измерить ему эту бездну? Как обвить руками темную глубину, прижать ее к груди, предаться ей? Каких только угроз она не таит в себе! Да пыжься он до скончания веков, тянись изо всех сил, все равно ему этого не постичь, не отдать самого сокровенного, что доныне принадлежало только ему, милостям этой неведомой силы. Да и какой мужчина сможет одолеть ее, заключить в свои объятия, овладеть ею с уверенностью, что победил лежащее возле самого его сердца ужасное неведомое? Да что она такое на самом деле, чему он должен посвятить себя, одновременно объяв это и пропитавшись этим?

Ему предначертано стать ее мужем. Это решено. И он жаждет этого больше всего на свете, больше самой жизни. И вот она стоит подле него в своем шелковом платье и глядит на него взглядом таким странным, что в душу заползает подобие ужаса — такая она странная, и чужая, и грозно-неотвратимая. Он не вынесет этого взгляда из-под странно насупленных густых бровей.

— Поздно уже? — спросила она.

Он взглянул на часы.

— Нет, половина двенадцатого, — сказал он. И под каким-то предлогом ретировался на кухню, оставив ее в комнате стоящей посреди разора, беспорядка и пустых бокалов.

Возле очага, обхватив голову руками, сидела Тилли. Когда он вошел, она вздрогнула.

— Почему ты еще не легла? — спросил он.

— Подумала, лучше здесь побуду, запру, замки проверю, — сказала она.

Ее тревога успокоила его. Дав ей какие-то распоряжения, он вернулся к жене, уравновешенный и немного пристыженный. Она постояла, с минуту глядя на него, следя за его движениями и за тем, как он избегает ее взгляда. Потом она сказала:

— Ты не обидишь меня, правда?

Она была по-девичьи миниатюрной, с пугающим странным взглядом широко распахнутых глаз. Сердце прыгало и замирало в нем от любовной тоски и желания, он слепо шагнул к ней и обнял ее.

— Я хочу этого, — сказал он, все крепче и крепче обнимая ее.

Настойчивость его прикосновений успокоила ее, и она обмякла на его груди, недвижимая, отдаваясь в совершенной покорности. И он дал себе забыть о прошлом и будущем, укрывшись в настоящем — этой минуте близости, когда, овладев ею, он был с ней, а все, что не было ею, исчезло, и осталось лишь объятие, в котором они сжимали друг друга, объятие, превыше всякой очевидной чуждости. А утром его вновь одолело смущение. Она все еще была ему чужой, незнакомой. Но к страху теперь примешивалась гордость, вера в себя как в ее супруга. И она, забыв обо всем в этот час нового пробуждения, излучала такую силу и радость, что он трепетал, прикасаясь к ней.

Все переменилось для него теперь с женитьбой. Окружающее стало таким далеким, мелким с тех пор, как познал он мощный родник своего бытия, а глазам его открылась новая вселенная, и он только диву давался, вспоминая пошлость своей прежней жизни. Во всем вокруг ему виделись теперь эти новые спокойные и прочные узы — в скотине на лугу, в молодых всходах пшеницы, колышущихся под ветром.

И каждый раз возвращаясь домой, он шел туда в твердом ожидании, как человек, которому предстоит глубокое и неведомое наслаждение. И приходя в обед, он минуту медлил в дверях, проверяя, здесь ли она. И видел, как она ставит тарелки на добела выскобленный стол. Мелькали тонкие руки — она была тоненькая, пышные юбки прикрывал маленький шелковый передник, а темные волосы на изящной головке были стянуты очень туго. Почему-то именно эта головка — такая изящная и трогательная, убеждала его, что эта женщина предназначена ему. Она хлопотала по дому в тесном, туго обтягивающем платье с пышными юбками, маленьким шелковым передником, и темные волосы, аккуратно расчесанные на прямой пробор, и эта головка во всей ее нежной неброской красоте говорили ему, что эта женщина — его, что она отдана ему во владение. И тогда казалось, что жизнь их имеет точки соприкосновения и что, может быть, удастся ему прикоснуться к неведомому, непонятному, непостижимому.

Разумом же они друг друга замечали редко.

— Я не опоздал? — спрашивал он.

— Нет, — отвечала она.