Радуга. Цыган и девственница. Крестины

— Да, я предпочитаю аристократию, — громко ответила она, — и всегда предпочту аристократа по рождению, нежели денежного аристократа. Кто является аристократом теперь, — в чьи руки отдана власть? В руки тех, кто имеет деньги и мозги, приспособленные для добывания этих денег. Имеют ли они что-нибудь еще, кроме этого, это не интересует никого, но их разум должен быть приспособлен к наживе, потому что и правят они во имя денег.

— Правительство выбирается народом, возразил он.

— Это мне очень хорошо известно. Но из кого состоит этот народ? Это все те же люди, движимые только денежными интересами. Мне ненавистно, что равным мне является тот, у кого столько же денег, сколько и у меня. Я знаю, что я лучше, чем все они, и я ненавижу их. Они не могут быть мне равными. Я ненавижу равенство, основанное на деньгах, это унизительное равенство!

Ее глаза сверкали, он чувствовал, что она стремится уничтожить его. В нем вспыхнул гнев против нее, он будет бороться с ней за свое существование. Слепое упрямство охватило его.

— Я не забочусь о деньгах, — сказал он, — но я не намерен совать свою руку в огонь, я слишком боюсь за свой палец.

— Что мне за дело до вашего пальца! — закричала она страстно. — Хороши вы с вашими пальцами и вашим отъездом в Индию для того только, чтобы быть там кем-то. Ваш отъезд в Индию просто-напросто уловка.

— То есть какая уловка? — спросил он, бледнея от гнева и злобы.

— Вы думаете, что индусы гораздо проще, чем мы, и вы сможете наслаждаться своим существованием среди них в качестве властителя, — сказала она. — И вы будете чувствовать себя справедливым, управляя ими для их собственного блага. Кто дал вам право навязывать им свою справедливость? И чем ваше правление лучше? От него несет трупным запахом, разложением, ваше управление будет заключаться в том, чтобы заниматься там такими же безжизненными вещами и видеть в них тот же смысл, как и здесь.

— Я совсем не чувствую себя справедливым, — сказал он.

— Тогда, что же вы чувствуете? Это все так ничтожно, что вы чувствуете, и чего вы не чувствуете.

— А каковы ваши чувства, — спросил он, — разве вы не считаете себя в душе правой?

— Да, считаю и, главным образом потому, что я против вас, и против вашего старого, безжизненного мира.

Казалось, последними словами она хотела уничтожить тот лозунг, которого он держался. Он почувствовал, что у него вырвана основа его убеждений, что многое потеряло цену в его глазах. Жестокая слабость охватила его, он не мог двинуться с места, не мог шевельнуться. Отчаянная беспомощность, сознание омертвения души почти лишали его рассудка.

Даже здесь, рядом с ней, чувство утраты жизни овладело им с новою силой, как будто в нем остался один остов, а вся внутренняя жизнь замерла и угасла. Мысль, чувство, ощущение исчезли, — остался мертвый механизм жизни.

Он чувствовал к ней ненависть, насколько он был способен в таком состоянии на это чувство. В душе он изыскивал способы как заставить ее уважать себя, — она его не уважала. Он отошел от нее, перестал писать; стал ухаживать за другими женщинами, и даже за Гудрун. Это привело ее в большое неистовство. Она всегда жестоко ревновала его тело. Гневно напала она на него, упрекая в том, что, не умея дать внутреннего удовлетворения одной женщине, он гоняется за другими.

— Разве вы не удовлетворены мною? — спросил он, побелев, как полотно.

— Нет, — резко ответила она. — Только первую неделю в Лондоне я видела в вас то, что хотела. С тех пор этого нет. Я никогда не нахожу в вас удовлетворения. Что значит для меня одно обладание? — пожав плечами она отвернулась с холодным, равнодушным выражением лица, ясно показывающим, как мало стоит он для нее. Это вызвало в нем желание убить ее на месте.

Доведя его до грани сумасшествия и видя, что глаза его полны безумного страдания, она чувствовала прилив острой боли и жалости, и в ней вспыхивала любовь к нему. Ей так хотелось любить его. Это желание было в ней сильнее жизни и смерти.

И в такие моменты, когда он бывал уничтожен ею до самого основания, когда вся его учтивая, любезная манера обращения, вся его будничная, обычная оболочка бывала совершенно разрушена и оставалась только первобытная натура человека во всей его наготе, без прикрас, полная страдания и мучений, ее страстное желание любить обращалось в любовь, она брала его, и они оба погружались в могучий поток страсти, где он мог дать ей полное удовлетворение.

Но это всегда содержало в себе зародыш гибели. Каждый раз подобное сближение вызывало в ней еще более мучительную тоску по нему или, вернее, по тому, чего она искала и никогда не находила в нем, и она чувствовала, что безнадежность овладевает ею с еще большею силой. А он каждый раз после этого сознавал, что его зависимость от нее растет с безумной силой, и его мечта стать сильным и подчинить ее своей воле, теряет всякую возможность осуществления. Он все более начинал чувствовать себя дополнением к ней. Но он любил себя и это рождало в нем протест, смутное желание избавления от ее власти.