Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Почти в ту же минуту в дверях появился отец с полным совком угля, который он нес со двора. Был он высокий, кряжистый, дряхлый. Переступив порог, он схватился свободной рукой за ручку, чтобы не упасть, но, поворачиваясь к камину, потерял равновесие и едва устоял на ногах. Потом начал осторожно бросать уголь в огонь. Один кусок выскользнул и рассыпался на белой каменной плите перед камином. Эмма оглянулась и грубо, злобно завизжала:

— Что ты делаешь! — Потом, сдержав себя, сказала спокойнее: — Ладно, я сама подмету, не трогай, а то еще свалишься головой в огонь.

Но отец все же нагнулся и стал собирать рассыпавшиеся крошки, приговаривая непослушным, заплетающимся языком:

— Вот сволочь, скользкий, будто рыба, попробуй удержи в руках.

Его снова качнуло вперед. Темноликая соседка вскрикнула: чтобы удержаться, он схватился рукой за горячую решетку. Эмма кинулась к отцу и оттащила от огня.

— Ведь говорила я тебе, говорила! — снова злобно закричала она. — Обжегся?

Она вцепилась в старика и грубо затолкала в кресло, где он обычно сидел.

— Что там у вас? — раздался в соседней комнате властный женский голос. На пороге появилась обладательница голоса — женщина лет двадцати восьми с красивым жестким лицом. — Не смей хамить отцу, Эмма! — потом добавила помягче, но столь же властно: — Что случилось, отец?

Эмма с угрюмым видом вернулась к столу.

— Да ничего, ты зря беспокоишься, — стал тщетно уверять дочь старик. — Ничего со мной не случилось.

— По-моему, он руку обжег, — сказала темноликая женщина с досадой, но и с жалостью, точно он был ребенок-непоседа. Берта взяла руку старика и стала рассматривать, сердито причмокивая языком.

— Эмма, принеси цинковую мазь… и белый бинт, — властно приказала она. Младшая сестра положила нож, не дорезав куска, и вышла. Внимательного наблюдателя эта покорность поразила бы еще больше, чем самое яростное препирательство. Темноликая нагнулась к ребенку и молча, с материнской нежностью, стала его ласкать. Крошечное существо заулыбалось, зашевелило ручками и ножками, потом стало капризно выгибаться у нее на коленях и пищать.

— Наверное, есть захотел, — сказала женщина. — Когда его кормили?

— Перед самым обедом, — хмуро ответила Эмма.

— Господи боже мой! — вскричала Берта. — Родила ребенка, так корми его, не мори голодом. Я тебе говорила: ровно через два часа, а сейчас уже три прошло. Возьми его, бедненького, хлеб я сама дорежу. — Она нагнулась, любуясь пухленьким здоровым младенцем. Невозможно было не улыбнуться ему, не дотронуться пальцем до его щечки, не покачать ему головой, воркуя. Наконец она оторвалась от него и взяла у сестры хлеб. Темноликая поднялась и отдала ребенка матери. Эмма склонилась над сыном и дала ему грудь. Она смотрела на него с ненавистью и обожанием. Это был символ ее позора, но стоило ей прикоснуться к его тельцу, и любовь обжигала ее как огонь.

— Наверное, уж не придет он, — несмело сказал отец, взглядывая на часы.

— Глупости, папа! Часы спешат, сейчас всего половина пятого! Зря ты так волнуешься. — И Берта продолжала делать бутерброды. — Откройте банку с грушевым компотом, — попросила она темноликую гораздо более мягким тоном и вышла в соседнюю комнату.

Как только она скрылась, старик повторил:

— Если бы он собирался прийти, то уж давно бы был здесь.

Поглощенная ребенком Эмма ничего не ответила. С тех пор, как она покрыла себя позором, отец перестал замечать ее.

— Придет, никуда не денется! — заверила соседка.

Через несколько минут в кухню вбежала Берта, срывая на ходу фартук. Зашелся лаем пес. Берта отворила дверь, прикрикнула на собаку и потом сказала:

— Не бойтесь, мистер Кендел, он не тронет.

— Благодарю вас, — произнес звучный мужской голос; звякнул приставленный к стене велосипед. Вошел священник — худой, ширококостный, некрасивый, нервный — и сразу направился к отцу.

— Э-э… ну как себя чувствуете? — спросил он мягким, бархатным голосом, глядя на не совсем оправившегося после паралича огромного старика.

Говорил он очень приветливо, но словно бы плохо видел собеседника, словно бы тот расплывался у него перед глазами.

— Вы поранили руку? — с участием спросил он, заметив белую повязку.

— А, пустяки, просто уронил кусок угля и схватился рукой за плиту. Я думал, ты уж не придешь.

И обращение на «ты», и упрек были неосознанной местью. Священник улыбнулся снисходительно и печально. Он весь излучал рассеянную доброту. Вот он повернулся к молодой матери, и она вспыхнула и нахмурилась, потому что ее опозоренная грудь была раскрыта.

— А как вы? — спросил он очень бережно и мягко, точно говорил с больной, которую нельзя волновать.

— Хорошо, — ответила она и неловко пожала ему руку, не поднимаясь с места и пряча лицо, чтобы скрыть поднимавшийся в ней неосознанный гневный протест.

— Да… да… — Он перевел близорукий взгляд на ребенка, жадно сосущего налитую грудь. — Да, да… — Видно, он был поглощен какими-то своими мыслями.

Очнувшись наконец, он рассеянно пожал руку темноликой соседке.

Все двинулись в соседнюю комнату, только священник нерешительно шагнул к больному старому шахтеру, желая помочь.