Радуга (Мой далекий берег)

Оглушительно радостно заверещал Вейнхарт. Как никогда не встречал Татьяну. Кинулся к открывшейся двери в спальню — вертеться, хватая себя за хвост, облизывать, ставить лапы на колени женщине, что вышла под руку с Сергеем. Таня успела разглядеть только, что та нехороша собой, невысокая, бедра чересчур широки, а голова небольшая. Волосы подобраны вверх. Рукава длинной клетчатой рубахи закатаны. Рука у локтя перевязана. Блестит от жирной мази обожженное лицо. Потом — это сделалось неважно. Думая о Берегине, Таня ничего не вспоминала, кроме света — ни что было вокруг, ни что с ней. Не осталось ни вкуса, ни цвета, ни запаха — словно часть жизни отобрали, а взамен… этот резкий, ликующий, ослепительный, чистый свет. Тот самый, Истинный Свет, что и во сне. Должно быть, они говорили. Таня не запомнила. Хотя нет, запомнила про синиц в елях, как слетались на балкон, хватали хлеб и семечки с подставленных ладоней. И ничуть не боялись.

И что боль ушла. И зависть пропала, и ревность. Но когда пришлось все же собираться, показалось — вынули душу. Стало нечем дышать. Покачнувшись, Таня схватилась за стену прихожей с яркими цветочками на обоях. И осознала, что этот свет есть и в ней, Татьяне, что он — ее часть, и никуда не исчезнет.

Еще этот день запомнился постоянными звонками в дверь. Так, что дверь наконец просто перестали запирать.

30

Улица была, как темная река, и в набережных многоэтажек догорали последние окна. Андрей стоял на углу и смотрел на два окна в четвертом этаже. Сейчас они погаснут, ровно в полночь без четверти. Каждую ночь в это время. А он зачем-то приходит и смотрит, как горит за шторами красный странноватый огонь. А потом темнота. Иногда Андрею даже кажется, что слышен щелчок выключателя.

Окна не погасли. Они продолжали ровно светиться своим малиновым тревожным светом, словно приглашая — зайти, узнать, почему изменен привычный распорядок. И Андрей решился. Разумеется, это было сумасшествие, но он почему-то знал, что имеет сегодня право на сумасшедшие поступки. Он перешел улицу и открыл тяжелую дверь. В подъезде было темно, пахло цвилью и кошками. Одна из кошек с воплем метнулась из-под ног. Ступеньки были низкие, широкие, как во многих старых домах, а перила шершавились густыми слоями краски и налипшей пылью. На ходу Андрей соображал расположение квартиры и считал пролеты. А потом постучал. Звук утонул в глухом дерматине, но двери сразу же распахнулись. Словно не были закрыты или кто-то его ждал. Свет ослепил, хотя, по размышлении, был не такой уж яркий — бра с электрическими свечками. Андрей зачем-то нырнул вниз и в сторону — и рассмеялся. Вредно читать боевики.

— Гав, — сказали ему громко. Пятнистый диванный валик возился, тыкался в ноги, мёл шагреневыми ушами половичок. Потом развернулся, словно приглашая входить, дернул толстым, как палка, хвостом.

— Здравствуйте, — радушно объявил, перегораживая прихожую, здоровый высоченный мужик. На его голой груди под сердцем сиял распахнутыми крыльями ястреб. Или еще что-то такое же хищное. — А мы вас ждали. Можно не разуваться.

Входные двери так и манили сбежать. Не станут же его преследовать. Но Андрей уже тщательно вытирал подошвы кроссовок и брел за мужиком на кухню, куда ж еще…

На кухне пыхтел и подпрыгивал на газовой конфорке зеленый с желтыми розочками чайник. Он так не сочетался с хозяином, что Андрея прошиб истерический смех. Бассет-хаунд взлаял.

— Вейнхарт, место! — тихо, но выразительно рявкнул мужик. — Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.

Андрей грянулся на угловой диванчик, обвел кухню глазами. Она была обшита деревом, с мебелью ручной работы, аккуратно расставленными кастрюльками и прочим причиндалом. Красота! Тут в двери настойчиво позвонили. Кто бы он ни был, нащупать звонок в глухой темноте… Хозяин вышел. В прихожей прошумело, затопало, стукнуло, бассет сказал свое веское «гав!». После чего в кухню почти влетел попинываемый в спину хмырь неотчетливого возраста и занятий: патлатый, выбритый, с серьгой над бровью и вылезающими из коротковатых рукавов руками-лопатами. Рубаха его Андрея впечатлила: какая-то немыслимой расцветки сирийская парча с черной тесьмой мученика-анархиста, перетянутая витым шнурком a la russe.

— Убью! — рыкнул хозяин. — Ей бо, убью!

Еще одним движением могучей лапы хмырь был вброшен на тот же диванчик и представился:

— Савва.

Савва оказался бродячим художником, по причине изгнания женой. И пусть бы с того, что пил или денег не зарабатывал. Просто он назвал ее Пенелопой, вот… Савва развел дланями.

— Нишкни, — сказал хозяин.

Стягивался народ и кухня все больше делалась похожей на аэропорт при нелетной погоде. Кто-то курил, сидя на подоконнике, помаргивая красным огоньком, и стряхивал пепел в открытое окно. У Андрея в руке мистическим образом оказалась чашка с горячим чаем — такая тонкая, что и держать-то ее было боязно.