Радуга (Мой далекий берег)

— Зря ты, — вдруг сказал Ястреб. — Оружие надо, как бабу, крепко держать, но нежно. А так удар смажешь да силы зря растратишь.

И спокойно повернулся к Сашке спиной.

Под звездами пепельно светились дюны, и лицо государыни казалось размытым пятном, когда Сашка оборачивался, чтобы подать ей руку. Песок успел остыть, колючие кустики подворачивались под босые ноги, и стукались об колени сунутые за пояс деревянные мечи.

Море, забрызганное звездным светом, открылось внезапно: теплое, глубоко дышащее, перекатывающееся валами со светящейся пеной на гребнях. Песок, зализанный волнами, был гладок и упруг. Сашка обернулся:

— Здесь?

Государыня засмеялась.

— Вы все еще сердитесь на меня?

Сашка пожал плечами, подумал, что в полумраке она могла это не заметить, и сказал громко:

— Нет.

Она взъерошила его волосы. Сашка не успел уклониться и досадовал на это. Рывком он вытянул мечи.

Мерно шумел, накатывал прибой, и на его фоне сухой ровный стук казался особенно отчетлив. Парируя, Сашка вспоминал сегодняшнее утро. Он проснулся от громкого хруста, потряс головой, поводил в поисках звука и увидел на подоконнике наглую рыжую котявку размером с рукавичку. Котявка восседала и жрала. Прямо сказать, лопала копченую тюльку, припасенную Сашкой к утреннему пиву. Живот у котявки раздулся, и чувствовала она себя наверху блаженства, а когда Сашка с определенными намерениями двинулся к ней, ускользила на скат крыши с тюлькой в зубах. Скат был крутой, и Сашка не воспоследовал. В отвратном настроении спустился он по лестнице, визгом вызывавшей зубную боль, к бочке под водостоком; вода застоялась и пахла плесенью, но еще годилась для умывания.

В саду драл горло павлин, но заслонки еще не открыли и канавки были пусты. Сашка от нечего делать отщипнул недозрелую виноградину, запустил в крикуна и вернулся во двор.

Его встретила радостной улыбкой государыня. Она стояла у каменной стенки, из которой, если вынуть затычку, начинала струиться вода и падала в маленький, каменный же, бассейн. Государыня тоже умывалась, и на лице и руках блестели под солнцем капельки воды, кожа была загорелой и чистой, волосы растрепались, налипли к мокрым щекам. На государыне было незнакомое платье, похожее на белую волну. Сашка опустил глаза. Теперь он видел только утоптанную землю и свои пыльные ступни.

— Почему вы меня избегаете?

Вот так и на «вы». Сашке сделалось больно.

— Я не избегаю. Я занят, — пробормотал он.

— И вечером?

Она что, свидание хочет ему предложить?

Он поднял голову, синие глаза были угрюмы. Похоже, со стороны он выглядит, как дурак.

— И вечером.

— О-ой. А я хотела попросить.

— О чем? — Сашка не выдержал взятого тона и сам на себя рассердился.

— Я видела у тебя два тренировочных меча.

— А разве хозяин…

— Я его боюсь.

Вот так. Понимай, как хочешь. То ли он, Сашка, столь слаб в искусстве клинка, что годится для нее в соломенные чучела, то ли…

Он взрыл носком пыль:

— Ну, я не знаю…

— Я знала, что ты согласишься. После заката?

Сашка угрюмо кивнул.

Государыня зря жаловалась, что забыла все на свете. После особенно быстрого ее выпада Сашка едва отпрыгнул и не сел штанами в волну. Море радостно облизало ноги соленым языком.

И с чего он позволяет над собой издеваться? Да она вертит мечом так, как иные… м-м, дамы языками или веретенами. Или мужьями. Сашка вскрикнул. Клинок прошел, задевая шею. Чуть ближе — и валяться ему в обмороке на песке. Государыня опустила меч:

— Жив?

Сашка легонько постучал по ее клинку своим, призывая продолжать; в полуповороте обошел слева, попытался обхватить за запястье руку с мечом. Государыня ушла легко, будто танцуя, будто под босыми ногами мозаики бального зала, а не шершавый с колючками песок. Злобный куст подвернулся под голую пятку, Сашка взвыл и подпрыгнул. Со стороны это выглядело, должно быть, как особо хитрая ухватка, и государыня глухо закрылась, перестав нападать. Белый песок с синими ямками следов под большими звездами; мерцание моря, запахи водорослей и соли, шум волн и глухой стук смыкающегося дерева… Сашка словно выпал из мира и плыл в безвременье. Тело двигалось само собой, скользило, уклонялось и нападало, и это было больше сродни волшебному танцу, чем поединку…

Она положила ему руку на грудь, поймав в ладонь сердце. От нее пахло потом и смолой. Государыня тяжело дышала, губы приоткрылись и потрескались, и внутри трещинок чернела кровь. Поймать губами прохладную вишню, обморочно черную, сдавить — и сквозь трещинки брызнет сок…

Они долго сидели, прижавшись друг к другу, на его куртке, постеленной на кромке прибоя. Сашка жалел, что у него нет второй куртки, чтобы укрыть государыне плечи. Она продрогла после купания и мелко вздрагивала, и тогда Сашка прижал женщину к себе, кутая в свою рубашку поверх ее собственной; голую кожу холодил ветер, вызывая пупырышки, Сашка сердито ежился и смотрел на звезды, зная, что нелепо краснеет и, по счастью, этого не видно в темноте.

Сашка вздыхал, прижимая мокрый рукав рубашки к виску государыни. Она стояла на коленях, упираясь мечом в песок, и на испуганное: «Больно?» отвечала:

— Нет. Погоди. Счас пройдет.