Радуга (Мой далекий берег)

Женщина висела, покачиваясь, на собственных косах, медленно закручивалась вокруг себя. Ветер обжимал вокруг тела, задирал выше пояса легкий не по времени рубок. Ноги у повешенной были гладкие, полные — красивые. Ступни странно вытянулись, точно пальцами она в последний миг силилась и почти достала земли. Небритый и вонючий мужичок, наощупь распутывая гашник, уже лапал мертвую взглядом, примеривался, заходя сзади. Сашка безошибочно прочитал его намерение, и хотя что-то внутри уговаривало не вмешиваться, поднял камень… Вонючий не ожидал от дитяти беды, камень вбился в висок острым краем и уложил его на землю.

— Зря, — прозвучало у Сашки за спиной. Он вздрогнул и обернулся. На него почерневшим изможденным лицом пялилась ведьма. Сидела на сухой лесной подстилке, прикрыв рваным подолом босые ноги, и из ладони в ладонь пересыпала коричневую пыль. — Уже поздно… ей… помогать.

Сашка припал за кустики. Его вырвало. Голова сделалась легкой и пустой. Потом мысль потянулась разрезать на повешенной рубок (как очистить от скверны) и похоронить ее повыше, в дубовой кроне, призвав горлинку и сову…

— Не трать, — кивнула злая тетка, отряхая руки от пыли. — Не трать Дар, Берегине неси.

Сашка сорвался и, подхватив подол рубахи, бросился бежать. Безумные глаза на черном лице горели вслед.

Государыня в своей неприметной одежде сперва показалась ему холмиком на стерне. Рядом валялась в грязи распотрошенная сумка и лежал клинок. Сашкины глаза приковал серый тусклый блеск. Потом он медленно перевел глаза на Берегиню. Она упала лицом вниз, выбросив вперед руки, одна босая нога поджата, другая вытянута, от затылка змеится растрепанная коса, а в обугленной дыре на спине, точь-в-точь, как в Сашкином сне, дергается вверх-вниз белое ребро. То, что больше всего ужасало Сашку, и доказывало, что государыня жива. Сверху, прибивая кислый запах ведовского огня, порошил пыльный снег. В тусклом умирающем свете сдувало с березовых ветвей волшебное золото. Сашке сделалось разом холодно и жарко, вспотели подмышки, и пересохло во рту. Он снял, чтобы подсунуть под раненую, душегрею, в спешке накинутую, когда убегал из терема. Но побоялся навредить. Время шло. Ребро все так же ходило в запекшейся бескровной темноте. Маме, видимо, очень больно.

Почему она не умерла до сих пор? Что ее держит? Берегиня, слившись с государыней, наделила ту силами великими, но не безграничными… Сашка вдруг подумал, как это — жить, не старея, пятьсот или больше лет… когда все, кто были тебе ровесниками от рождения, уже мертвы… это было непредставимо и страшно. Он помотал головой. Но вот же она. Родная. С ним рядом. Как есть кот, мурлычущий на теплой печке, и звездочка в трубе…

Шепотом забормотал Сашка канон: «Великая Мать, хранительница миров, Четырехликая Луна[10], повелительница жизни и смерти и создательница всего сущего…» И осекся. Это были правильные, но чужие слова. А Берегиня…

— Мама! Мамочка…

Он приник; как пушистого зверька, стал гладить встрепанные волосы, щеку, хрупкое закаменелое плечо, скользнул ладонями к ране. Сила рванулась из Сашки наружу, сила, которая — если не выпустить — разорвала бы его изнутри.

Сашка приподнял тяжелую, как котелок с кашей, кружащуюся голову. Показалось, что крысы выжидающе смотрят на него со всех сторон красными бусинками-глазами. Стерегут, так ли слаба добыча, рисковать ли накинуться или погодить. Сашка взмахнул рукой, как серпом, и крысы отпрянули. И совсем не сразу понял он, что это люди. Страшенные, точно выползки, смердящие, в разнообразных, но одинаково грязных лохмотьях. Лица, опухшие от голода, гнойные глаза слезятся, от холода обметало губы. И по-звериному дергаются покрасневшие носы. Бродяги еще не чувствовали себя в своем праве на заветных землях государыни, потому подходить не решались. А когда Сашка выставил перед собой руки, вообще отпрянули шагов на пять. Не понимали, что ведовское пламя в нем выжато, излито досуха, даже если хотеть, не выдавить ни капли. Зато рана на спине Берегини почти затянулась, только обугленные края туники рваной паутиной вздрагивали на ветру. Все, что ей нужно теперь — покой и тепло.

— Помогите!

— А что с ней?

— Заколдовали.

— Я ж говорил: все зло от ведьм, — приземистый мужичок злорадно осклабился. Спина у него была кривая, руки длинные. Говорили, так выглядит шемаханский зверь бибизян.

Не спеша на помощь, созерцали бродяги, как Сашка рвет зубами листву рубахи: на бинты; как неумело и старательно обкручивает кровящую рану.

— А свезло нам, девонька, — хихикнул «бибизян», от чего звериное лицо его сплющилось и задрожало. В самом деле, рубаха с кружевной поднизью да с женской вышивкой душегрея — за кого еще Сашку принимать? — Ввечеру костерок разожжем да возляжем…

Сашка растерянно хлопнул ресницами. Ему же ждать еще три года, чтобы сделаться взрослым, чтобы наравне с другими принять таинство ведовских костров. Другой бродяга, до бровищ замотанный в драный платок, поняв его смущение, потеснил звероватого: «У, дурень…» Сделал шаг к Сашке: