Радуга (Мой далекий берег)

— У нас все утряслось более-менее. Никто больше не требует отречься. Пролитой крови и для Пыльных оказалось слишком много. Они предпочитают покой. Про Берегиню просто молчат. И присутствие пограничников в селении даже считается удачей, особенно, около Черты. Если не вопить, что ты пограничник, во весь голос. Да и Пыльных стражей там почти нет. Мы сочли, что осевших по эту сторону можно вернуть. Я знаю очень многих: не по имени, так хотя бы в лицо; я хожу здесь уже неделю. Отыскиваю — а меня не узнают. Пусть бы не доверяли — действительно не помнят. Ни Черту, ни Берег. И одни кидаются чуть ли не с кулаками, думая, что я издеваюсь, а другие напрягают память и страшно мучаются от этого — и никто, ни один не признал… только ты.

Руки Ястреба стиснулись сильнее, жесткое ребро сундука впилось в ладони.

— Ты можешь меня провести? Назад, на…

Внутренняя дверь отворилась, стукнув об угол сундука. Пахнуло лекарствами и корицей, стало слышно бурное дыхание. И резкий женский голос почти выкрикнул:

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? У вас соображение есть?!

Ястреб разогнул левую руку, голой до локтя кожей ощутив покалывание холодного воздуха. Тут же теплые женские пальцы нащупали его запястье. Зашевелились губы.

— Ну вот. Пульс частит. И давление повысилось, скорее всего. Вы что, — метала громы и молнии докторша на голову Лэти, — не понимаете, что его волновать нельзя? Через справочную состояние узнают. И список для передач там есть. У него операция завтра! А вы… — она потянула Ястреба за руку, как ребенка. — Тоже хороши! Здесь сквозняк!

Она звонко топнула туфелькой на Лэти:

— И чтоб я вас здесь больше не видела! Марья Трифоновна! — прокатился по коридору ее резкий голос. Тут же, как из-под земли, нарисовалась громко пыхтящая нянечка. — Уберите этого! И двери запереть!

— Но как же…

— Я сказала!..

Ястреб казался себе большим ярким фургончиком бродячих жонглеров, влекущимся за самоуверенным пони и подскакивающим на ухабах. Татьяна Арсеньевна завела его в ординаторскую и хлопнула дверью. Усадила Ястреба на всхлипнувший стул. Стукнула дверцей шкафа, зашуршала. Громко встряхнув, вложила в руки пациенту холодную стеклянную трубку градусника. Сама стала что-то писать, сильно нажимая на стержень. Ястреб представлял стило: из неживого, странно пахнущего материала с торчащим острым стерженьком — успел покатать в пальцах при случае.

— Давайте! Ну вот, я же говорила… Если температура останется повышенной — операцию придется отложить. Рубашку подымите.

По груди и спине неторопливо погуляла холодная кругляшка стетоскопа.

— Все мужчины глупые или только отдельно взятые? — убивалась врачиха. Ястреб держал в уме ее образ: молодой, красивой и очень несчастной женщины, смутно прозревающей свой ведьмовской талант. А она споро затянула у него на плече манжету тонометра и запыхтела грушей, прижимая стетоскоп к сгибу его локтя, низко наклоняясь, так что волосы пушисто щекотали Ястребу кожу. — Сто двадцать на восемьдесят.

Собрала аппарат. Прошлась, звякнула мензурками. Ястреб втянул ноздрями резкий запах.

— Пейте. Это бром с пустырником. Я тоже.

Она сдвинула мензурки, залпом глотнула и тяжело задышала. Засмеялась слегка виновато.

— Простите меня. Кто он… кого я прогнала?

— Мой брат.

— А-а… — она зашуршала халатом, словно комкая. — Он вел себя… неадекватно. Вам нельзя волноваться. Я подумала. Он мог воспользоваться. Вашей амнезией. Прикинуться… А…

Ястреб удивился ее многословию и слегка оттаял.

— Я распоряжусь его пустить завтра. Честно. Пойдем к Ирине Степановне.

Вся ее робость и волнение в процедурной мгновенно улетучились.

— Я выписала Сергею Владимировичу снотворное и успокоительное на ночь. Вот, отметьте. И еще клизму.

— Да, Татьяна Арсеньевна, — отвечала Ирочка робко.

— А сейчас выдайте таблетку аспирина. И проводите в палату. Перемеряйте через час температуру. Не перепутайте.

— Да, Татьяна Арсеньевна.

— А вы ложитесь. Вы завтракали? Есть вам сегодня больше нельзя, только пить. Я пришлю анестезиолога.

Докторша развернулась на каблуках и, звонко цокая, ушла.

— Что вы такое натворили? — зашептала медсестра горячо. — Я ее такой не видела: вся красная и волосы всклокочены, как у ведьмы.

Ястреб не ответил. Молча проглотил таблетку, запил водой из стакана, вернулся в палату и лег.

— Танюша замучила? — торжественным басом изрек дядя Сеня. — Ты не горюй, она баба хорошая. А потому вредная — что настоящего мужика при ней нет. И пальцы у Арсеньевны золотые, не гляди, что в провинции работает. Глаза тебе вернет за милую душу, не сумлевайся.

Ястреб невольно улыбнулся. Как-то так вышло, что за эти полторы недели он больше узнал о новом мире от своего громогласного соседа, чем от кого-то еще. Семен просто заряжал своей бодростью (и ночью храпел безбожно). Стекла тряслись от баса, когда он внушал: "Я не Семен. Я Самуил, пойми. Мы все в душе евреи, только не все нашли храбрость в этом признаться". И сочно смеялся. Он помог Ястребу уцелеть. И сейчас, добрая душа, похлопав оконными створками, как ни в чем не бывало, изронил: