Радуга (Мой далекий берег)

Ночь Имболга тяжело обвисла на прогнувшиеся деревья. Звездный и лунный свет, проникая сквозь лохмотья туч, смешивался с таинственным мерцанием снега, но казался совсем зловещим. Ни один из священных костров не зажегся в эту ночь. Деревья тряслись и качались, громко скрипели, жалуясь на мороз, на беспощадность лютецкого ветра. Им отзывался полуоборванный волчий вой. От этого воя пробовали стать дыбом, храпели кони, выдыхая нежными ноздрями пар, тут же оседавший инеем на караковых и рыжих шкурах. Переминались, нетерпеливо сжимая поводья, стражники, кутались в меховые куртки поверх кожаных доспехов, поверх шлемов натягивали капюшоны до заиндевелых бровей; бороды и усы (у кого они были) — тоже брались инеем от дыхания. Вислоусый командир замер рядом с крытым возком. Внутри возка топилась печка, и окна, затянутые морозными цветами, светились, словно красные глаза. Ни один другой огонек не озарял изрытую конскими подковами снежную поляну в ресницах густых черных елей. Рассекавший поляну проселок упирался (как раз под ощеренной улыбкой луны) в деревянный разложистый терем: бревна с заткнутыми мхом пазами, сползшая до мелких частых окошек двускатная соломенная крыша. Терем был поднят на столбы — от мышей, и ветер свободно гулял под ним, завывая, заставляя коней переступать ногами, а спешившихся всадников в попытках согреться — топтаться и похлопывать себя рукавицами. К проселку спускалось широкое деревянное крыльцо. Двери терема были затворены, не шел дым из труб, в окошках не было света.

Жердяй в рысьей шубе, небрежно накинутой на плечи, и высоких сапогах стоял на этом крыльце, нетерпеливо кривил губы. Он тоже замерз, но спину держал жестко и прямо, а на локте по-прежнему болтался совершенно неуместный в это время года черный, с костяной фигурной ручкой зонт.

Входные двери скрипнули совершенно неожиданно даже для него. Выпустили женщину в коричневой рваной тунике и шнурованных тувиях, босую. Коса ее растрепалась, волосы лезли на потный лоб, а руки расставлены и глаза незрячие. Она покачнулась, и жестколицый еле успел ее поймать. Отдал короткий приказ, и великан-командир закутал женщину в шубу, на руках легко понес в возок. Тощий двинулся следом. Горстка пыли упала на крылечко холодного, как зима, терема.

В возке жердяй отставил, наконец, свой зонтик, перед этим стукнув в переднюю стенку, чтобы трогали. Кони взяли с места так резко, что седоков бросило назад. Конная охрана сорвалась за возком в карьер. Только снежная пыль летела из-под полозьев и подков, больно резала вместе со встречным ветром лица. И тосковал, захлебывался по пуще волчий вой. Каркали вслед всадникам с дубов и грабов вороны.

Худой разворошил угли в печурке, раздвинул шубу у женщины на груди, чтобы легче дышалось. Вытер пот с ее лица. Откупорил серебряную баклажку, которую носил при себе: оттуда тягуче пахнуло южным летом: сладкой тяжестью виноградных гроздьев. Избегая смотреть на спутницу в упор, жердяй напоил ее вином, отер струйку, сбежавшую с угла рта. Легонько похлопал по щекам:

— Все уже, все, госпожа моя. Уже не больно.

Прижал узловатым пальцем жилку у нее на шее.

— Опять рана открылась, голубушка? Ну, повернись, повернись…

Он, словно заботливая тетушка, уложил женщину к себе на колени, осмотрел повязку на спине. Поджав губы, брезгливо швырнул в огонь упавшие на пол цветы. Натуго перетянул рану поверх старых бинтов свежими.

— Найду скромных людей за вами ухаживать… увы, только на первое время. Правители Кромы должны быть бережливы. Садитесь, вот так… — он снова завернул женщину в шубу, поддерживая, чтобы не ударялась при толчках возка. — Ну, скажите, скажите, что не сердитесь на меня. Мы уступаем силе и сберегаем и город, и мир. К вящей пользе. Уступить сильному противнику — это так естественно.

Он опять стер пот с ее лба, прижал к распухшим губам баклажку:

— Глотните. Тут еще травы от жара. У вас будет жилье, еда и все возможное наше уважение. Да что там! — одной рукой мужчина ловко полез под сиденье и вытащил оттуда меч:

— Вот оно, родовое оружие Берега. Поглядите, насколько вас чтят новые Хозяева — оставляют вам и запону, и меч. Где-то она тут… — он достал осыпанную альмандинами серебряную улитку с булавкой. — Смотрите, милая.

Возок занесло, он остановился, скрипнув полозьями. В окошко постучали:

— Приехали!

Жестколицый, согнувшись, самолично обул свою спутницу в мягкие сапожки на зимней белке:

— Позвать нашего командира, чтоб донес? Или уж сама? Тут два шажка всего. Да лестницей на чердак. А там тепло-о…

И с воем отдернул руку, потому что из-под века женщины скатилась прямо ему на запястье слезинка, обожгла и улетела синим камешком на дно возка.

13.