Радуга

В небольшом тюрингском городе судью Гельбрета знали и уважали за спокойную и мудрую справедливость — впрочем, не больше, чем за тщательно отутюженную черную одежду, в которой он медленным шагом следовал от здания суда к своему окруженному цветником дому у бывших крепостных ворот, а каждый полдень в хорошую погоду и по тенистому бульвару, разбитому на бывшем городском валу и опоясывавшему город пышным зеленым кольцом. Взгляд его глаз из-под набрякших век был чуть высокомерен, белокурая борода уже начинала седеть; но благодаря строгой осанке и мощной неторопливой поступи он казался моложе своих пятидесяти лет, и слегка церемонное движение руки, которым он приподнимал мягкую черную шляпу, отвечая на многочисленные приветствия сограждан, свидетельствовало о том, что и он не свободен от самого что ни на есть немецкого порока — все делать торжественно. Но, кроме того, он имел обыкновение слегка преувеличивать важность всего, что непосредственно касалось его собственной персоны. Так, например, еще мальчиком он, подобно многим одаренным детям, часто «врал», придумывал происшествия, полные столь страстной силы и реальности, что сам начинал верить в их подлинность, и так о них и рассказывал — невинное свойство, которое, разумеется, не имело ничего общего с настоящей ложью и исчезло с годами, после жестокой внутренней борьбы. Он же, склонный принимать все всерьез, тяжелодум, сгибавшийся под тяжестью атмосферы, которая давила на его одинокие плечи, страдал при воспоминании об этом «вранье» со дня первого причастия и по настоящее время. Но кого же это может удивить, поскольку большинство умнейших людей, способных четко разграничивать логические понятия, рассекая их с остротой бритвенного лезвия, становятся в тупик перед сугубо личными переживаниями и аффектами, будучи не в состоянии отделить честолюбие от зависти или душевную замкнутость от неискренности, что с таким блеском и совершенством удается иезуитам, евреям и французам; а если они к тому же еще порядочные люди, то сами себя поджаривают на раскаленных угольях, которые существуют только в их воображении. Но в том, что он требовал от себя и окружающих строжайшей правдивости, с обвиняемыми же, которые во время судебного следствия прибегали к уверткам, обращался очень спокойно и серьезно, воздействуя на них убеждением, так как помнил, что и сам когда-то был лгуном, — в этом обнаруживался тот материал, тот благородный чистый металл, из которого была выкована его сущность. Это был немец высокой пробы, молчаливый остфалец из Нижней Саксонии, предки которого сотни лет назад поселились среди легковесных тюрингцев. Справедливость и высокое правосознание, беспристрастие и болезненно чуткая совесть были заложены уже в самой его натуре благодаря длинному ряду предков: двум бургомистрам, нескольким адвокатам, двум проповедникам и, в числе прочих, трем правоведам знаменитой старой Гельмштедской школы.