Радость моя

Выпив пиво почти залпом, девушка попросила еще. У парня в фартуке стало такое лицо, как будто он хотел что-то спросить — однако промолчал, принес следующую пинту. За соседним столиком сидела развеселая компания; мужчина что-то сказал, приподнялся, громко выстрелила пробка от шампанского. Взвизгнула пара теток — впрочем, не испуганно, а вполне весело. Опасаясь, что ее снова затошнит, девушка пила пиво мелкими глотками, прикрывая глаза, потому что смотреть вокруг было страшно. Будто и вовсе не ее жизнь. Не может у нее быть такой жизни. Она хотела быть счастливой, ее все всегда любили. Она — дочка своих родителей, подруга своих друзей, невеста своего любимого. Она же красивая, умная, она же ХОРОШАЯ. Она играла главную роль в школьном спектакле, принцессу Грезу; она была старостой группы в колледже; когда ей было тринадцать лет, одноклассник написал ей любовные стихи. Почему же она сидит тут одна, в совершенно чужом городе и среди чужих людей, пьет то, что ей совершенно не нравится, идти ей совершенно некуда, а у левого локтя стоит искусственная елочка со звездой на верхушке и мигает разноцветными огоньками — так радостно мигает, что хочется немедленно удавиться… И эти люди. Какие они отвратительные — будто и не люди вовсе. Дяденька с брюшком, с кошачьими усами; тетка, похожая на базарную торговку… Двое парней — противные подростки, шумные и тупые… Кошачий дядька наклонился к торговке, смачно поцеловал ее куда-то в середину лица…

Девушка резко встала, едва не опрокинув початое пиво. Сдачу возьмите, не особенно настойчиво позвал официант. Она сделала было шаг в его сторону — но поняла, что сейчас не выдержит, разорвется, умрет, разрыдается, надо бежать…нет, да, нет, спасибо, и вот она уже стоит на улице, сжимая в руке обледенелую шапочку и задыхаясь от крайней степени горя — мир не видел ее, мир не замечал, что она умирает. Добрый Санта в новый год всем подарки привезет. Только тот, кто целый год хорошо себя ведет…

Оставайтесь греться и радоваться, оставайтесь смотреть на веселенькую елку и быть друг с другом вместе; не всем же, в самом деле, дано жить.

Она снова шла по улице, уже слабо представляя, где находится. Наверное, было очень поздно. Прохожие со свертками под мышкой наконец разбежались по домам и грелись там у своих елок, возле теплых чайников, или под одеялом с теплой женой. Гуляла только молодежь — из-за домов порой с треском взлетали разноцветные шутихи, роняя алые и зеленые огни, и молодые голоса орали от праздничного веселья. Одинокая и замерзшая девушка шарахалась от этих пятачков радости, сворачивала, ныряла в подворотни, срезала углы. Руки у нее стали совсем ледяными, как она ни сжимала кулачки в карманах пальто; нос покраснел, брови и волоски над губой поросли инеем. В голове было пусто и темно. Она шагала, слыша только собственное частое дыхание, да еще в ушах колотились молоточки крови. Может, сесть на скамейку и замерзнуть до смерти, и пусть завтра ее найдут белую и обледеневшую… Хоть бы бар какой-нибудь, хоть бы магазин… Но пустые витрины по дороге сверкали огнями цветных елочек в темноте — продавцы тоже разбежались по домам отмечать светлый семейный праздник; а с черного неба горстями сыпал снег, и фонари со скрипом покачивались над ледяным бульваром. По дороге стремительно прогремел последний трамвай, торопясь домой в депо, в компанию других трамваев. Что это за бульвар? Название залепило снегом… Мелькнула черная собачья спина — бездомный пес бежал праздновать Рождество в теплый мусорный ящик, и еще несколько псов — почти у каждого, кроме никому не нужной девушки, есть своя компания — выкатилось ему навстречу из недр помойки. Всякого кто-нибудь да ждет, почти что всякого.

Девушка толкнула незапертую створку воротец. Все-таки тепло — если, конечно, туда пускают… если еще не закончили… и кто их знает, может, там до утра открыто? Ей редко приходилось бывать в церквях — ну бывало, заходила почти случайно, воровато оглядываясь, будто украла что, ставила свечку. Будто за делом пришла. А раз уж пришла — так не убегать же сразу. И когда бабушку хоронили — тоже была церковь: священник в черном облачении, говоривший вроде на нашем языке, но притом совсем непонятно, и острый восковой бабушкин нос, торчащий из гроба, и опять тонкая свечка в руке, заплакавшая воском всю юбку и даже туфли.

Но сейчас ей было уже все равно. Толкнула дверь, шагнула в качнувшийся наружу столп теплого воздуха. В церкви было полутемно — видно, служба навечерия уже кончилась; горела небольшая лампа в алтаре и маленький красный фонарик там, совсем впереди. Или это свечка? Красное пламя трепыхалось, как язычок огня. Тени статуй подрагивали, будто живые. Девушка прошла к самой дальней, самой незаметной скамейке, тихонько села. Наверное, сейчас выгонят, безразлично подумала она, ведь все уже разошлись. Ну и что. Буду тут сидеть, пока не выгонят. Теперь-то уже все равно.