Радость моего общества

Движение на бульваре Санта-Моника то густело, то пропадало, но вскоре мы по центробежному "клеверному листу" выбрались на шоссе, где Кларисса ударила по газам и разогнала машину до головокружительной скорости. У автомобиля как будто выросли крылья — мы понеслись над светофорами, над поребриками, над тротуарами. И я задумался: а вдруг причина моего безумия, причина, почему у меня нет работы, нет друзей, — как раз в том, чтобы в этот конкретный момент моей жизни я смог из чистого каприза удрать из города с некой женщиной, и лететь, не привязанным ничем ни к небу, ни к земле. Момент настал, и я был к нему готов. Мы опустили окна, и ветер загудел вокруг нас; Тедди сзади стал похрюкивать. В честь Тигра, собаки Филипы, я высунул голову в окошко и позволил ветру трепать мой язык, а Кларисса заменила слова в старой песне и распевала "Калифорния, вот и прощай", отбивая такт ладонью по рулю.

Непредсказуемые и непостижимые заторы случались, пока мы не миновали некие торговые заведения в Палм-Спрингс, а затем дорога вдруг стала широкой и плоской, будто ее пропустили через бельевой пресс. В полдень мы заехали в закусочную, почти не снижая скорости. После четырех часов пути мы не утратили воодушевления, но стихли — лучась изнутри и блаженно улыбаясь. Кларисса проверила сообщения на телефоне. Послушала, и по лицу ее сползло разочарование; она выключила "Нокию". Я взял аппаратик и заткнул его в дверцу, где было подходящее место для хранения всячины.

Мы продолжали мчаться на юг, и солнце было еще высоко. Время от времени бросая украдчивые взгляды, я заметил, что Клариссе полегчало. Каждая ее ресничка отчетливо рисовалась в яркости неба и пустыни. Гамма пастельных цветов — кожа, сияющая розовым светом, белый песок, бирюзовая голубизна блузки. По виду Клариссы, по тому, что я о ней знал, я выделил самое задушевное ее качество: отвержение печали. Лишь под воздействием самых трагических обстоятельств могла исчезнуть улыбка с ее лица и упругость из ее походки. Даже теперь, убегая от кошмара, она смотрела вперед в невинном ожидании счастья, которое — не исключено — всего в нескольких милях.

Закупоренный в твердую скорлупу Клариссиного "доджа", я поймал себя на том, что замечательным и таинственным образом освободился от гнета законов и правил, руководивших моей жизнью в Санта-Монике. Потому я решил вовлечь Клариссу в беседу. Кларисса, видимо, тоже решила вовлечь, ибо не успел я заговорить, как она пустилась в монолог, при котором даже моего "а-га!" почти не требовалось.

— По-моему, Крис рассматривал меня как свою куколку, — сказала Кларисса. По ледяной интонации я понял, что под Крисом подразумевается ее осеменитель. — Но я не додумалась, пока не вышла за него, — продолжала она. — Он воинствующий нарциссист. Ему нужна помощь, но, само собой, с чего бы человек стал обращаться за помощью, когда у них один из симптомов — считать всех вокруг неправыми? Я думаю, я и сама нарциссист. У меня куча симптомов. Четыре из шести согласно "Диагностическому и статистическому руководству".

Я не понимал, о чем она говорит. По мне "Крис" был просто бесноватой сволочью. Но мне-то с ним жить не пришлось. Если бы мне нужно было кого-то оправдать в своих глазах, я бы тоже бросался словами. Чем больше слов я бы задействовал, тем больше путей к пониманию у меня было бы. И вскоре всякая безобразная выходка имела бы синтаксический маршрут к моему прощению. "Ах, он просто проявляет абстрактные нео-конъюнкции синапсов", — говорил бы я, а после пытался бы найти лечение этих абстрактных нео-конъюнкций синапсов.

Разница между мной и Клариссой заключалась в том, что она изливалась, а я размышлял. Я ощущал, что беседую с ней, но моя часть диалога оставалась непроизнесенной. Так что блистательные комментарии, возражения и выводы пребывали в коре моего мозга, где я один мог отметить их остроумные повороты и аллюзии.

Дорога из Калифорнии в Нью-Мексико по сути представляет собой один левый поворот. Монотонность маршрута была желанным отдыхом после кипучих страстей нашего житья-бытья в Санта-Монике. К концу дня мы уже практически проехали всю Аризону и чуть не на самой границе остановились в "Вампум-мотеле", где в комнатах а-ля вигвам застоялся запах шестидесяти лет гостеприимства. "Вампум" идеально вписывался в наш бюджет. Поскольку желающих там остановиться не было, кроме разве что самых неприкаянных или студентов, искателей приключений. Допотопная вывеска изображала индейца в таком карикатурном виде, что вполне могла вызвать восстание.

Не знаю, почему Кларисса разместила нас всех в одной комнате. Поскольку платил я, может быть, из уважения к бюджету. А может, она считала, что мы — три неразлучных мушкетера. В комнате, которую она сняла, были кровати-двойняшки и единственная ванная. Освещение было настолько тусклое, что проблем с совокупной мощностью у меня не возникло. Мне стоило лишь, оставив свет в ванной, приоткрыть дверь на дюйм — и место идеально подходило для ночлега.