Радио Судьбы

– Посмотрите сами – на лице у него кровь. Видите? Из носа, изо рта... Дежурный говорил мне, что задержанному стало плохо, и он вызвал «скорую». Я нисколько не сомневаюсь, что и в больнице это подтвердят... Но... Это кое-что меняет.

Теперь Денисов понимал, что дело принимает дурной обо рот. Таких подробностей Костюченко ему не поведал: просто сказал, что Липатову стало плохо, а сам он не успел спуститься в подвал – не до того было.

Распухшее лицо трупа было багрово-синим, из ноздрей и уголков рта тянулись бурые дорожки засохшей крови.

«И где он рассмотрел эти петехиальные кровоизлияния? – подумал Денисов, но спохватился: – Ах, да. На склерах и слизистых оболочках полости рта. Нет, во рту – вряд ли. Там тоже – кровь...»

– И, наконец, последний момент. – «Хорошо, хоть последний...» – промелькнуло в голове у Денисова. – Он не оставил никакой предсмертной записки. В этом как раз ничего странного нет. Самоубийцы не всегда оставляют предсмертные записки. А иногда – наоборот, оставляют сразу несколько... Но... Что вы скажете об этой надписи? – Токарев показал за спину Денисова, куда-то в сторону умывальника.

Начальник Ферзиковского РОВД резко развернулся.

На шершавой бетонной стене, над порыжевшей раковиной неровными буквами были написаны два слова: «СДОХНИ, ТВАРЬ!» Буквы были бурого цвета, и...

– Это, безусловно, написано кровью, – продолжал Токарев и ткнул пальцем в труп. – Его кровью. Но мне не совсем понятен смысл фразы. Что это значит? Он кому-то угрожал? Или это такое эмоциональное пожелание? Но тогда – чем оно вызвано? Значит, с ним плохо обошлись? Или же, – Токарев впился глазами в лицо Денисова, – это написал не он? А тот, кто помог ему залезть на умывальник? Абсурдное предположение, я понимаю... Зачем убийце – если его все-таки убили – выдавать себя этой надписью? И тем не менее я пока не вижу приемлемого объяснения. Скажу вам честно, до сих пор я ни с чем подобным не сталкивался. Может, у меня недостаточно богатый опыт, но и в учебниках по криминалистике таких случаев не описано.

– Каких «таких»? – Денисов с трудом отвел глаза от корявых букв. Казалось, эта надпись притягивала к себе. – Что значит «таких»?

– Случаев внезапного и быстрого помешательства, повлекшего за собой успешную суицидальную попытку, – четко, словно давно готовился это сказать, произнес Токарев. – Я, конечно, наведу справки, не состоял ли покойный на учете у психиатра, но думается, я заранее знаю ответ. Ваш дежурный лично знал Липатова. Он говорит, ничто не предвещало такого неожиданного финала. Согласитесь, концы с концами не сходятся: жил-был нормальный человек, асоциальным поведением не отличался и вдруг, ни с того ни с сего – напал на дежурного. Зачем? Почему? – Токарев недоверчиво хмыкнул. – Потом его поместили в камеру изолятора временного содержания, а через полчаса он повесился. Странно, правда?

– Угу. – Денисов мрачно кивнул. – Да, странно.

– И эта надпись, – Токарев покачал головой. – Она не дает мне покоя.

– Угу, – снова согласился Денисов.

Ему тоже многое сегодня не давало покоя. И эта надпись– в том числе.

Он вспомнил, что еще предстоит подготовить детальный доклад для неизвестного генерала Севастьянова. Доложить обо всем. И, наверное, о случае с Липатовым – тоже. Он задумался: может ли это иметь отношение к оцеплению на железнодорожном переезде или нет?

На этот вопрос, как и на многие другие, у него не было ответа. По одной простой причине: он ни черта не знал о том, что происходит.

На всякий случай Денисов решил упомянуть обо всем, включая и самоубийство Липатова.

– Мне надо идти, – сказал он Токареву. – Извините, дела... – Тот понимающе кивнул.

На пороге камеры подполковник обернулся:

– Если что... Если потребуется помощь... Я буду у себя.

– Спасибо.

– И все-таки, – сказал Денисов, как о чем-то давно решенном, сказал так, будто подводил итог их разговору, – мои люди здесь ни при чем. Если я не прав, готов съесть свою кокарду.

Токарев улыбнулся:

– Надеюсь, нашему эскулапу, доктору Нигматову, не придется вынимать ее из вашего желудка.

– Уверен! – сказал Денисов и пошел в кабинет.

* * *

То же время. Железнодорожный переезд у Чекиной будки.

Он проснулся оттого, что Барон заходился громким лаем. Ластычев давно научился различать голос своего пса. Барон на всех лаял по-разному. На птиц – басом, отрывисто, на чужих собак (если такие забредали сюда из деревни) – азартно, но с некоторой прохладцей, а так, заливисто, на одной ноте и с нескрываемой злобой – только на человека.

Ластычев приоткрыл один глаз. На улице было светло. Даже не то чтобы светло – день был в самом разгаре. Что-то около полудня.

Он на всякий случай посмотрел на будильник, заведенный на половину седьмого – время вечернего поезда из Ферзикова в Алексин. Стрелки показывали без четверти двенадцать.

«И какого хрена? – подумал он. – Кого там еще принесло?»