Ради прекрасных глаз

— Посмотри, пожалуйста, который теперь час!

Я поднял голову.

— Как, а твои часы?

— Они… э… ну, да… одним словом, они остановились… Я отдал их в починку…

Я ясно видел, что он говорит неправду, и понял, что Буйнов заложил свои часы, заложил их для того, чтобы купить конфет для Анны Григорьевны, и в ту же минуту почувствовал, что должен, во что бы то ни стало, поднести ей цветы.

Когда Буйнов ушёл (мы теперь уже не выходили вместе), я огляделся кругом, разыскивая глазами предмет, который мог бы быть превращён в цветы, и остановился на своём пледе, а затем, положив его на левую руку, вышел и отнёс куда следует. Вечером Буйнов пошёл к чаю раньше меня, — должно быть, хотел выиграть время и в моём отсутствии сказать несколько любезностей Анне Григорьевне; он встретил меня каким-то совершенно разбойничьим взглядом. Мои цветы стояли на трюмо и отражались в нём, так что выходило, как будто я поднёс не один, а два букета. Анна Григорьевна восхищалась ими, поминутно подходила к ним, нюхала и была в восторге.

— Ах, какие славные цветы! — восклицала она и посматривала на меня ласковым, благодарным взглядом.

Она не была избалована такими любезностями.

Был тут и капитан с длинными усами; он тоже хвалил мои цветы. Я торжествовал, сильно подозревая, что, при помощи цветов, одержал над Буйновым победу, но этим, разумеется, дело не кончилось. Мы продолжали соперничать в услугах. Буйнов старался провожать её в библиотеку, куда она ходила за книгами, я раза три покупал билеты в театр и приглашал её. Мне приходилось раза два в неделю заходить в кассу ссуд, и это обстоятельство постепенно облегчало мой гардероб. Дошло до того, что я должен был заложить мой великолепный энциклопедический словарь, который был известен всему университету. Я заметил, что приглашения в театр особенно нравились Анне Григорьевне; в такие вечера она была чрезвычайно любезна со мной, и я тогда ощущал торжество, но зато Буйнов, у которого гардероб не был так богат и который не мог тратиться на билеты в театр, — когда я возвращался домой, окидывал меня взглядом, полным ненависти.

Тысячи маленьких услуг то с моей, то с его стороны следовали одна за другой. Мы с Буйновым ни разу не говорили об этом, но в наших отношениях произошла видимая перемена. Утром мы с ним не вставали никогда одновременно. Если он схватывался раньше, то я нарочно закутывался в одеяло с головой и делал вид, что ещё сплю. Если раньше случалось проснуться мне, то он принимал ту же меру. Нам просто не хотелось встречаться взглядами и поневоле заводить разговор. Мы старались не сталкиваться. Даже в университете мы как-то сторонились друг друга. Это было до такой степени явно, что и товарищи заметили.

— Вы поссорились? — спрашивали нас. — Вы разошлись?

Мы, разумеется, отвечали, что нет, но в тоне нашего голоса проглядывало нечто такое, что нам никто не верил.

Мы теперь уже не читали книг вместе. Дней десять в нашей комнате не было слышно ни одного слова. Жизнь вместе становилась тяжёлой и почти невыносимой.

Но однажды произошёл короткий разговор. Его начал Буйнов.

— Знаешь, — промолвил он, как-то заминаясь и глядя в сторону, — я думаю, не переехать ли нам в разные комнаты?!.

Я вопросительно взглянул на него, хотя предложение это сразу нашло отклик в моём сердце. Буйнов ответил на мой взгляд.

— Да, видишь ли, я нахожу, что вдвоём как-то стеснительно…

— Да, пожалуй! — отозвался я.

И ни одному из нас не пришло в голову удивляться тому обстоятельству, что в течение трёх лет мы ни разу не находили наше сожительство стеснительным.

И вот мы начали деятельно искать себе комнаты. Но как-то всё не находили. Признаюсь, в душе у меня была тайная надежда, что Буйнов найдёт раньше меня и переедет, а я в таком случае останусь на старой квартире. Каким образом я найду средства, чтобы платить двенадцать рублей, об этом я совсем и не думал. Но зато я уверен, что Буйнов питал такие же точно надежды. Поэтому-то, должно быть, нам так долго и не удавалось отыскать подходящие комнаты. Но переезд был решён бесповоротно. Мы уже были врагами, и совместная жизнь наша была теперь немыслима.

Всё же, однако, мы продолжали по вечерам сходиться у хозяйки, за чайным столом. Это были уже далеко не такие весёлые вечера. Анна Григорьевна не замечала наших новых отношений, но мы оба смотрели как-то исподлобья, между собой не разговаривали, а обращались только к ней.

Однажды мы застали её и мать в каком-то странном настроении. Не было никаких определённых признаков какого-нибудь события, но чувствовалось какое-то волнение, слегка приподнятый тон. Анна Григорьевна была одета в светлое платье, на груди у неё красовалась приколотая роза. Капитан был здесь, по-прежнему покуривал папиросу, но сидел не с матерью, а с девушкой.

— А вы знаете, — обратилась к нам мать Анны Григорьевны, — у нас сегодня новость!

— Новость? Какая? — спросили мы оба.

— А вот, капитан сделал Анненьке предложение.

— Да?

— Да, и через две недели наша свадьба! — очень весело ответила сама Анна Григорьевна.