Рабыня

«Спаси их», – сказал Джек. Доротея была жива, но очень слаба от потери крови. Что с ребенком, я не знал. Я вспомнил лекцию в медицинском колледже, прочитанную не доктором Коггинсом, а его коллегой, специалистом по акушерству – лекцию о хирургической процедуре вскрытия брюшной полости роженицы, чтобы извлечь плод: иногда выживали и мать, и ребенок, иногда – кто-то один, а иногда умирали оба. Я мог это сделать. У меня были инструменты; скальпели в саквояже, и Джек мог принести все, что мне было нужно. Но жизнь покидала Доротею, я видел, как кровь пропитывала ее матрас, в свете газовой лампы, горевшей на прикроватном столике, лицо было мертвенно-бледным. Спасти их. Я знал, что должен действовать быстро. И начал действовать.

Ты, должно быть, уже знаешь, чем кончился этот печальный эпизод. Не хочу навязывать твоему сознанию образы, которые навсегда запечатлелись в моем, поэтому обойдусь без дальнейших подробностей.

Доротея не выжила, слишком велика была кровопотеря. Не выжил и мальчик, которого мы вытащили из нее багровым и неподвижным. Джек, одной рукой прижимая к себе младенца, сидел рядом с Доротеей на кровати и сжимал ее еще теплую руку. Глядя на него, я чувствовал, как у меня холодеют конечности, будто я стоял посреди ледяной бури, один в ее недвижном центре. Я не мог двинуться с места, я мог только молча наблюдать невыносимое горе Джека. Наконец я подошел к кровати и сел рядом с ним. Я не помню, произнесли ли мы какие-нибудь слова, обнялись ли – помню только, что мы, скорбя, сидели рядом, и это был последний раз, когда мы с Джеком так долго и так мирно находились в обществе друг друга.

Вскоре мы услышали топот приближающихся лошадей. Рассвет уже наступил, и бледно-розовый свет разлился по комнате, где мы по-прежнему жались к кровати и лампе, как будто все еще была ночь. Я выглянул наружу и увидел, что Лэнгстон спешился, а доктор Коггинс мчится к дому с черной докторской сумкой – в точности такой же, как моя. Я услышал на лестнице его тяжелые шаги, и, когда он вошел в комнату, я уже стоял перед дверью.

– Что здесь произошло? – спросил меня доктор Коггинс, быстро окинув взглядом Джека с Доротеей и младенцем. Джек по-прежнему сидел на кровати и не обращал внимания на вновь прибывших.

Я начал было пересказывать ночные события, но доктор Коггинс поднял руку, останавливая мое повествование, подошел ко мне вплотную.

– Ты что, выпил? – воскликнул он. – Я чувствую, от тебя пахнет.

Лэнгстон, стоявший чуть позади доктора Коггинса, услышал это обвинение и перевел взгляд с троих на кровати на меня. Решительно и уверенно сжатые челюсти Лэнгстона и легкий кивок его головы подсказали мне, что это он сообщил доктору, в каком я был состоянии, когда уезжал от миссис Берси.

Я не ответил доктору Коггинсу. Я ничего не мог сказать. Мои пальцы похолодели, ноги онемели, между мной и этими двумя, разгоряченными и раскрасневшимися от долгой скачки, такими уверенными в себе и своей правоте, разверзлась пропасть. Доктор Коггинс подошел к кровати, где лежало изуродованное тело Доротеи, и посмотрел на кровь – кровь была повсюду в комнате, кровь, которая в темноте не казалась такой черно-красной, как сейчас, при свете зари.

– Позор, – сказал он. Услышав это слово, Джек отвлекся от своего горя и уставился на меня, в его глазах отразился ужас. Что бы я с тех пор ни делал – зашивал раны или умерял лихорадку, – этот образ никогда не сотрется из моей памяти.

И все же я промолчал. Я попятился от доктора Коггинса, от пристального взгляда Джека и Лэнгстона, все еще кивавшего, и вышел из комнаты. Что я мог сказать? Я снова и снова возвращался к той ночи, к стуку в дверь миссис Берси, к изгибу позвоночника ребенка под натянутой кожей Доротеи, к движениям ее глаз, к первому разрезу скальпеля, когда я начал операцию, к каждому шагу, который предшествовал обвинению доктора Коггинса и моему отъезду.

«Пожалуйста, спаси их», – сказал тогда Джек. Многие годы после той ночи я спрашивал себя, мог ли я действовать по-другому? Мог ли лучший врач, более трезвый врач выбрать другой путь?

Ответ, к которому я приходил снова и снова, – нет.

После смерти Доротеи и малыша, которого перед похоронами нарекли Майклом Абелем, я покинул Рэндольф, доктора Коггинса и всех, кого там знал. Я не пытался очистить свое доброе имя или спасти профессиональную репутацию; я уверен, что все усилия были бы напрасны, и у меня даже не хватало духу попробовать. На меня снизошло великое уныние.

Я отправился на юг. В Джексоне я вновь подружился с бутылкой и стал искать временную работу, где никому не было бы дела до моего прошлого, пока я был в состоянии смешивать порошки и ставить припарки, зашивать раны, пускать кровь при лихорадке, вырывать зубы. Я немного поработал там и двинулся дальше, потом еще дальше. Я стал чем-то вроде бродячего сельского врача, переезжающего из города в город, снимающего дешевое жилье, ищущего пациентов везде, где только можно. В основном я лечил бедных фермеров и свободных негров, сельских жителей, которые жили далеко от городов и медицинских учреждений. Ожоги, переломы конечностей, обморожения, порезы. Холера, малярия, оспа, тиф и другие болезни, которых я никогда не видел и не знал, как их лечить.

Весной 1851 года мои странствия вновь привели меня в штат Вирджиния. Жаль, что не я могу сказать, будто мною двигали какие-то благородные побуждения. Например, желание примириться с Джеком, искупить каким-то образом смерть Доротеи. На самом деле такие мысли мне и в голову не приходили. Я скитался без цели и намерений, от одного гостеприимного трактира к другому, от одного платящего пациента к другому, таким образом и оказался в Вирджинии. Моя вера в то, что я когда-то считал истинным и дорогим, в медицинские науки, да и в самого Господа, почти покинула меня. Я верил теперь в то, что для меня в мире места нет – ни профессии, ни семьи, ни дома.

И вот однажды, холодным сырым утром мистер Раст нашел меня лежащим на земле у трактира, где был завсегдатаем. Он знал, что я врач, видел, по его словам, как я ухаживаю за больными и немощными в окрестностях, и хотел предложить мне работу с приличным жалованьем. Я выслушал его, но не в то утро, а позже, на следующий день, когда мы встретились, как и договорились, в том же трактире. Раст заказал бутылку и налил мне первый стакан, в жидкости преломился свет послеполуденного солнца, который просачивался через открытую дверь таверны и бил мне в глаза, как свет, что горел в незавешенных окнах дома Джека той ночью. Я выпил и снова протянул стакан.

Мое задание было простым. Беглецы, как настоящие, так и предполагаемые, регулярно доставлялись к мистеру Расту. Обычно он сам проводил медицинский осмотр предлагаемого товара, но у него это плохо получалось. Он часто терпел убытки из-за смертей или заболеваний, настолько серьезных, что беглецы ни на что не годились. Я должен был стать гарантией его диагнозов – своего рода страховым полисом. Я должен был осматривать каждого беглеца перед заключением сделки и говорить свое «да» или «нет», чтобы мистер Раст был уверен, что купленный им товар, даже если он выглядит сломанным и не подлежащим ремонту, можно починить и перепродать. Но починка должна быть самой минимальной. Мне следовало только маскировать болезни, лечить лишь то, что могло воспрепятствовать продаже, а исцеление могло стать лишь случайным, побочным результатом. Я согласился. В тот день в трактире я выпил с ловцом рабов мистером Растом и ударил с ним по рукам.

Зачем я связался с таким человеком, как Бенджамин Раст? Ты непременно спросишь об этом, и простого ответа у меня нет. Я никогда не интересовался политикой. Я полагаю, что правительственную и правовую деятельность лучше всего предоставить философам, интеллектуалам, рассудительным людям, к числу которых я себя никогда не относил. Вот почему его предложение не показалось мне ни хорошим, ни дурным в своих частностях; оно просто было фактом, точно так же, как институт рабства, при котором я жил всю жизнь. Беглые рабы, попавшие в руки таких людей, как мистер Раст, вероятно, нуждаются в медицинской помощи, и я полагал, что могу обеспечить ее, как и любой другой медик.

Но даже это ничего не объясняет. Мой выбор был продиктован самой низменной слабостью. Это был даже не столько выбор, сколько простая капитуляция. Средств к существованию у меня почти не было, здоровье пошатнулось, по ночам меня мучил кашель, одежда висела на мне, как на огородном чучеле, предназначенном отпугивать птиц. Моя жизнь была лишена какой-либо цели или смысла, не было человека, который бы присматривал за мной или заботился обо мне, человека, к которому я испытывал бы даже самое слабое чувство. В этом состоянии, близком к смерти, – теперь я знаю, что это была своего рода смерть, – я пребывал долгие месяцы после смерти Доротеи. Каждый день я дышал полной грудью, пил виски, а мое сердце только качало кровь. Я был лишь внешне похож на человека – ноги, чтобы ходить, рот, чтобы пить, голова, чтобы кивнуть, когда мистер Раст велел мне встретиться с ним на следующий день в заброшенном сарае. Я ударил с ним по рукам. «Да, – сказал я. – Да».

На следующий день я пришел в назначенное место в назначенный час, и тут доставили первых беглецов; скованные кандалами, они шли следом за серым мулом. На нем сидел патрульщик, которого мистер Раст приветствовал по имени. «Хайрам, рад тебя видеть», – сказал он. Патрульных, продавшихся мистеру Расту, закон обязывал возвращать беглецов владельцам, но Раст платил гораздо большие суммы, чем предлагалось за возвращение. Поэтому они шли к нему, тайно, постыдно. У патрульных, несмотря на род их деятельности, был некий моральный кодекс, но для большинства алчность была превыше всего, и именно к этому инстинкту взывал мистер Раст.

Я хорошо помню то первое утро. Помню, что мул ревел громко и хрипло, как сирена, все те часы, что я осматривал беглецов. Помню девушку в платье, разорванном на спине, с окровавленными ногами.

Помню пожилого негра, качавшего головой. «Я купил себе свободу, – сказал он мне, когда я ощупывал его ребра. – Я свободный человек. Свободный человек. Свободный человек. Свободный человек. Свободный человек». Он повторял это снова и снова, порой его голос тонул в ужасном реве мула, и мне казалось, что старик все шепчет эти слова мне на ухо, спустя долгое время после того, как его продали, долгое время после того, как я покинул сарай и пошел прямиком в трактир, даже не остановившись, чтобы смыть с себя запах пота и крови.

Когда я стал работать на мистера Раста, мои дни превратились в рутину: работа заканчивалась к полудню, а вечера оставались свободными для трактира. Это было Чистилище, на которое я был обречен, оно казалось мне Божьим промыслом. Возмездием за то, что я сделал.

Так продолжалось месяц за месяцем, темные лица и потрескавшиеся, кровоточащие ноги моих пациентов сливались воедино точно так же, как мои дни и ночи сливались в одни бесконечные слепые сумерки.

Так продолжалось до того самого утра, когда я увидел Джозефину.

На следующий день после того, как я впервые осмотрел Джозефину в сарае, я поехал на ферму мистера Раста, чтобы еще раз проверить состояние ее ран. Я часто оказывал дополнительную помощь в таких случаях, как у нее, когда раны были тяжелыми или неприглядными и, если они не заживали должным образом, могли повлиять на цену при перепродаже.

Я выпустил свою лошадь на лужайку и пошел по высокой траве к деревянному сараю, который Раст возвел на своем участке, чтобы укрывать рабов, прежде чем их продадут. У него был заброшенный старый фермерский дом с покатой крышей и сереющей черепицей, земля заросла высокой травой и сорняками. Когда-то здесь, кажется, держали скотину и лошадей – дом все еще стоит, двери провисли на петлях. Рядом Раст построил сарай, просто тонкостенный ящик с трещинами в древесине и крышей из просмоленной бумаги, которая под проливным дождем протекала на запертых внутри. Там стояли шесть низких коек, по три у каждой стены, и стол с двумя придвинутыми к нему трехногими табуретами. Окон не было, а дверь была заперта на большой висячий замок.

Я отпер замок, и дверь бесшумно распахнулась. Бо сидел слева от меня, завалившись на бок спиной к двери, и ровно дышал во сне. Джозефина лежала на самой дальней от двери койке, за кругом света, падавшего из открытого дверного проема. Кто-то накрыл ее одеялом, которое, как и темнота комнаты, скрывало ее тело. Ее голова была повернута к стене, и все, что я видел, – это узел темных волос на подушке. Джозефина была неподвижна, и я испугался – вдруг она умерла ночью, и я был неправ, решив, что она будет жить.

Я шагнул вперед, чтобы проверить ее пульс, она повернула ко мне голову, и на мгновение я замер, глядя на нее сверху вниз через расстояние пустых коек. Ее здоровый глаз – левый – был цвета жженого сахара, светлее, чем я ожидал, с зеленым или синим оттенком, как будто не принадлежавшим ей. Свет упал на этот глаз и контуры ее лица, и я увидел, что она изучает, рассматривает меня.

Я вошел в комнату, придвинул табурет к ее кровати и сел; все это время она не сводила с меня глаз. Я осторожно снял повязку с ее больного глаза и увидел плотно закрытое веко, кожа которого распухла и стала пурпурно-черной. Джосайя сказал, что не трогал ее, что он уже нашел ее с таким глазом, и я ему поверил. Но кто-то, должно быть, ударил ее по лицу, и, глядя на ее здоровый глаз, открытый и живой, я ощутил раздражение, злость на мир, который позволял, даже поощрял причинение боли без причины или следствия. В медицинском колледже меня учили характеризовать симптомы, определять признаки болезни и пытаться их лечить, оставаясь при этом совершенно бесстрастным. Это всегда давалось мне легко, возможно, именно поэтому я не сменил профессию даже после смерти Доротеи. Я мог сосредоточиться на пациенте как на комбинации цифр, цветов, симптомов и фактов.

Но взгляд единственного глаза Джозефины беспокоил меня больше, чем я мог выразить словами. Я смотрел на нее не как врач, а как смятенный верующий человек. Почему ее левый глаз остался здоровым? Почему другой плотно закрылся, как я тогда опасался, навсегда? Была ли это доброта, пощадившая левый, и жестокость, сгубившая правый? Болезнь или несчастный случай – это Божья воля, или судьба, или неудача, которая поражает человека. Но здесь это рука человека, играющего в Бога. Безжалостного Бога. И я тоже играю в него, работая на мистера Раста. Я посмотрел на ее лицо и не увидел никакого Божьего промысла. Просто злой человек с тяжелыми кулаками, потраченной впустую жизнью, ртом, из которого разит выпивкой и стыдом.

Потрясенный, я отвернулся от ее пристального взгляда. Я быстро закончил осмотр. Наложил на ее рану повязку – свежую марлю, белую и тонкую, как кучевые облака, и уехал в город, пустив свою лошадь в галоп, так что она пришла вся взмыленная, и сам я, когда мы наконец прибыли, дышал учащенно и тяжело.

На следующий день, ясный и безоблачный, я снова отправился осматривать Джозефину.

– Я не могла дождаться, когда Господь освободит нас, – сказала она мне. Она начала говорить, когда я положил руку ей на лицо, чтобы снять повязку. Марля легко отделилась, и я потрогал пальцем пурпурное веко. – Другие верили, что рабство – это Божья воля, – сказала она, – и только божественное вмешательство или безошибочный знак искупления поможет им вырваться.

Сама она думала по-другому, так она мне сказала, и эти слова, произнесенные резко и отчетливо, вызвали хрип в ее груди и кашель. Я оставил в покое глаз, который, похоже, заживал, но меня встревожил этот кашель, так как по округу гуляла чахотка. Приступ длился тридцать секунд, возможно, сорок пять, но не более минуты, и Джозефина выпростала руку из-под одеяла, чтобы вытереть мокрый рот. Когда она положила руку на покрывало, я не увидел крови, и это немного успокоило меня.

– Не отсылай меня обратно, – прошептала она мне. Здоровый глаз снова уставился на меня, сверкая зеленовато-голубыми прожилками. В сарае было душно, и у меня на лбу выступил пот. Снаружи слышался свист лугового жаворонка.

Именно тогда я впервые задумался о свободе. Кажется, именно тогда, – мне сейчас важно точно определить время, запомнить и сообщить об этом тебе. Об этом мгновении. О ее взгляде, таком осязаемом, что, казалось, она трогает мое лицо рукой, о тесноте этой лачуги и о далеком крике птицы. Я думал о свободе для нее и для себя.

Но я промолчал. «Не отсылай меня обратно», – повторила она, и эти слова пронзили пространство между нами, которое будто колыхалось и пульсировало в ожидании моего ответа.

Я закончил осмотр и наложил припарку – лекарственные травы с вазелином, которые издавали сильный запах лакрицы и от которых ее опухшее веко стало тяжелым и блестящим. И все же я ничего не сказал. Мне стало страшно, я не знал почему.

Левая рука Джозефины лежала поверх одеяла, и я поднял ее. Джозефина не сопротивлялась, хотя на какую-то долю секунды я почувствовал, как напряглось ее тело, и мне показалось, что она сейчас вырвет руку или даже поднимет ее, чтобы ударить меня. Но Джозефина этого не сделала, она позволила мне откинуть одеяло и осторожно положить руку ей на грудь, а затем натянуть одеяло до подбородка.

– Я принесу еще кое-что для твоего глаза, – сказал я. – Вернусь позже, чтобы еще раз осмотреть тебя.

Она кивнула, глядя на меня здоровым глазом. Я встретился с ней взглядом, и мне показалось, что она заметила мой испуг, потому что вид у нее был слегка озадаченным, и она нахмурила брови.

Бо вроде бы продолжал спать. Я слышал его ровное и сильное дыхание и решил, что он не нуждается в моем внимании.

Я повернулся и вышел из комнаты, закрыв дверь на висячий замок. Потом тяжело опустился на ступеньки крыльца лачуги и оглянулся через неухоженное зеленое поле на ферму мистера Раста примерно в двадцати ярдах от нас. Сам мистер Раст как раз в этот момент открыл дверь и, прищурившись, шагнул навстречу утреннему солнцу, потирая лоснящийся лоб и держа в руке кожаную шляпу. Он надел ее на свой голый череп и устремил взгляд, теперь уже затененный, на хижину и на меня.

Я не помахал ему рукой и не поздоровался, когда он пробрался ко мне через поле, шлепая по высокой траве и своенравным стеблям кукурузы, оставшимся с тех времен, когда здесь была ферма. Он стоял передо мной, его живот был на уровне моих глаз, и я не поднял их, чтобы посмотреть ему в лицо.

– Ну, как там наши беглецы? – спросил наконец Раст. – Я намерен продать их сразу же, не ждать, пока они поправятся. Слишком много негров сейчас ловят.

Он засмеялся и рассказал мне о ловушке, которую устроил на старой ферме Раундсов, бывшей «станции подземной железной дороги», некоторое время назад опустевшей. Беглецы все еще шли этим путем, и мистер Раст платил надсмотрщикам всей округи, чтобы те поддерживали слухи, будто там до сих пор безопасно. Патрульщики каждую ночь устраивали засаду, чтобы поймать ничего не подозревающих беглецов, и успех этого предприятия значительно превзошел ожидания мистера Раста. Он рассказал мне это, явно гордясь своей смекалкой, хлопая себя ладонью по бедру быстрыми, резкими движениями.

– Ну, что ж, – медленно ответил я, не переставая думать. – Женщина скоро оправится, хотя глаз у нее все еще заплывший, а этот парень, Бо, силен и здоров как бык.

– Хорошо, – сказал он и оглянулся на свой дом и грунтовую тропинку, змеящуюся от входной двери к дороге, как будто ждал гостя. – Думаю, скоро у нас появится покупатель, – сказал Раст, все еще глядя на дорогу. – Клиент с Юга, из-под Нового Орлеана. Сахар. – Он умолк и снова повернулся ко мне.

– Мне нужно привезти йод для глаза девушки, я оставил сумку в городе, – сказал я, встал со ступенек, и моя тень упала на мистера Раста.

– Валяйте, – сказал он без всякого интереса, – но возвращайтесь засветло, к приезду покупателя. Он наверняка захочет услышать ваше мнение, он парень подозрительный.

Я кивнул и пошел через поле к своей лошади и тропинке, ведущей к дороге.

В тот момент я еще не знал, что буду делать.

Я поехал обратно в город, в свой пансион, где оставил черный докторский саквояж, который так давно подарил мне доктор Коггинс. Я сосредоточенно ехал по изрытой ямами улице, мимо трактира, где мистер Раст впервые нашел меня, мимо магазина, где дамы покупали шляпки и тонкие ткани из Парижа, мимо экипажей и людей, запрудивших улицу в то солнечное сентябрьское утро.

Я распряг лошадь перед пансионом и, перепрыгивая через две ступеньки, поднялся в свою комнату, где пахло виски, дымом и солнцем. Я достал из саквояжа пузырек с йодом и немного ваты и не сразу опустил крышку, любуясь на закупоренные бутылки и блестящие стальные инструменты. Неужели это действительно такое чудо, как я когда-то думал, – все эти лекарства, помогающие больным и умирающим? По крайней мере половина из них была не вскрыта, не опробована, и содержимое сумки – так тщательно собранное, так ревностно хранимое – внезапно показалось мне бесполезным, как коллекция блестящих игрушек.

Я оставил сумку, прихватив с собой только йод, вату и толстую пачку банкнот, которую достал из-под расшатанной доски на полу, – все мои заработки за время, проведенное с мистером Растом.

Около полудня я вернулся на ферму мистера Раста. Я знал, что в это время он будет сидеть в трактире и пить свою полуденную дозу в одиночестве или с парой приятелей, с которыми я часто видел его, – они жевали табак, сплевывали и говорили о деньгах.

Конечно же, лошади мистера Раста у дома не было, вокруг царила тишина. Я решительно направился к хижине с бутылкой йода в руке и вставил ключ в висячий замок. Дверь со скрипом отворилась, Бо проснулся, а Джозефина спала. Бо полусидел на своей койке, опершись голым торсом на локти, и смотрел на меня без всякой надежды. Длинный тонкий шрам пересекал его грудь и живот, вздыбленная полоса кожи грязно-розового цвета, еще не полностью зажившая. Он снова лег, подняв глаза к потолку, и я прошел мимо него к койке Джозефины. Я коснулся ее плеча, здоровый глаз тут же распахнулся, она вздрогнула и подняла руку, чтобы прикрыть лицо.

– Я привез лекарство для твоего глаза, – сказал я. – Но должен наложить его снаружи, мне нужен свет. Ты можешь идти? – Джозефина пристально посмотрела на меня, опустила руку и, казалось, о чем-то догадалась, а я обрадовался, что мне не нужно больше ничего говорить.

Я помог ей подняться. Она оперлась о мою руку, и мы неловко прошли мимо Бо, который отвел взгляд от потолка, чтобы посмотреть на нас. Его голова лоснилась от пота, белки глаз покраснели, и я быстро отвернулся и вывел Джозефину за дверь. Мы вышли на горячий, свежий воздух, и я услышал изнутри рычание, звук, который могло издать животное. Когда я закрыл висячий замок на двери и хорошо смазанный механизм ровно щелкнул, Бо крикнул: «Возьмите и меня, доктор». Это был не крик, а вопль неприкрытого отчаяния, и я потряс головой, чтобы избавиться от этого звука.

«Возьмите и меня», – повторил он еще громче. Когда мы с Джозефиной спускались по ступенькам и шли по грунтовой тропинке к моей лошади, я услышал стук в дверь, яростный, неистовый грохот.

Джозефина оглянулась, а потом посмотрела на меня. Я выбросил йод в высокую траву, и она, не говоря ни слова, ускорила шаг, чтобы не отстать от меня.

Когда мы приблизились к коновязи, Джозефина вдруг метнулась к двери дома мистера Раста и исчезла внутри. Я заколебался, не зная, стоит ли мне следовать за ней, не зная, осознает ли Джозефина, как мало у нас времени. Я услышал шум внутри, лязг, грохот падающих предметов, и она появилась так же быстро, как исчезла, держа в руке нож с костяной рукояткой. «Это мое», – сказала она и засунула его за пояс платья.

– Ты умеешь ездить верхом? – спросил я, отвязывая поводья лошади. Она отрицательно покачала головой. – Ну, тогда просто держись, – сказал я, вскочил в седло и потянул Джозефину за собой. Ее руки обвились вокруг моей талии и, когда я пустил лошадь в галоп, напряглись так, что я почувствовал худобу ее предплечий и сильное давление ее пальцев на мой живот.

Почему я не взял с собой Бо? Почему не оставил замок открытым, чтобы он тоже мог убежать? Разве Джозефина заслуживает большего, чем он? Думал ли я, что, если отпущу Бо на свободу, это помешает нам с Джозефиной бежать?

Из-за того, что произошло позже, я задавал себе эти вопросы много раз. Я искал в себе какую-то сложную цель, причину или намерение, но на самом деле ничего такого не было. Ответ прост: я вообще не думал о Бо. Мне и в голову не пришло отпустить его. Что-то в Джозефине тронуло меня. Ее молодость, ее голос, ее глаза, которые казались отражением моря и неба вместе взятых. Я не могу точно сказать, чем именно, но она меня тронула, а Бо – нет. Я даже не думал о нем как о человеке, и это печальная, постыдная правда.

Куда же нам с Джозефиной податься? Я ничего не захватил с собой, не упаковал дорожный мешок, не погрузил на лошадь провизию. Все, что у меня было, – это одеяло, привязанное к седлу, одежда, что была на мне, и толстая пачка банкнот, засунутая в правый сапог. Это было отнюдь не состояние, но я надеялся, что оно поможет нам продвинуться достаточно далеко.

Пока мы ехали, сначала по открытой местности, огибая город с востока, а затем обратно к дороге, ведущей на север, я определил для нас цель: Филадельфия. Хотя я никогда не вращался в кругах аболиционистов, я знал, что мои связи в медицинском колледже пригодятся, по крайней мере, чтобы выйти на тех, кто может помочь беглому рабу. Учитывая закон о беглых рабах, Джозефина будет по-настоящему свободна, только когда пересечет канадскую границу. Найти для нее ветку «подземной железной дороги», проводники которой уже хорошо знают канадские маршруты, было бы, конечно, безопаснее и быстрее, чем самому отправляться на север.

Я придержал лошадь и полуобернулся в седле, чтобы сообщить Джозефине о своем намерении. Она кивнула в знак согласия и улыбнулась. В первый раз я увидел ее улыбку – Джозефина лишь слегка приподняла уголки губ, но будто солнце засияло на ее лице, и я почувствовал, как ее тело расслабилось на лошади, словно она только тогда приняла мою помощь, словно это была не необходимость, а ее собственный выбор – ехать со мной на север, в Филадельфию.

В течение десяти дней мы ехали по малолюдным пыльным дорогам, мимо бесплодных, брошенных ферм, вдоль потрескавшегося русла высохшего ручья, через странный маленький городок, по направлению к Филадельфии. Стояла не по сезону теплая погода, что было для нас одновременно и проклятием, и благословением. Мы ночевали в стороне от дороги, освещая костром лишь небольшой участок, в теплые ночи больше ничего не требовалось. Но скакать днем было тяжело, солнце палило безжалостно, а Джозефина была без шляпы. Я соорудил для нее головной убор из куска вощеного брезента и какой-то веревки, и ей стало легче. Однажды, уже на третий день нашего путешествия, небо внезапно почернело, и хлынул дождь. Мы скакали сквозь него, благодарные за прохладу, поднимали головы и открывали рты, чтобы вода скатывалась по горлу.

Мысль о мистере Расте постоянно преследовала меня. Возможно, я был чрезмерно осторожен, на грани паранойи, выбирая такой окольный путь, не ища приличного жилья. Но однажды я видел, как он выслеживал беглеца, мальчика лет тринадцати или четырнадцати. Мистер Раст был неумолим в своих поисках, не жалел ни времени, ни средств, чтобы вернуть несчастного мальчика. Я не мог предсказать, что он сделает, чтобы поймать нас, но мне казалось, что мое участие только еще больше укрепит его решимость вернуть Джозефину.

А пока мы продолжали путь, ночные костры укрывали нас, теплое небо было близко. В те редкие моменты, когда я забывал о нашем преследователе, забывал об обстоятельствах нашего сближения, мне казалось, что мы не бежим, а просто живем в отдельном мире, где дни измеряются движением вперед и солнцем, а ночи – светом костра и голосом Джозефины.

По ночам Джозефина говорила. Сначала не очень много, но с каждым днем все больше и больше. Я слышал рассказы о глубоких запасах нефти на Дальнем Западе, появляющихся сначала в виде ручейка, а затем внезапно наступает момент, когда силы Земли безудержно выталкивают нефть вверх, и ее невозможно остановить. Вот так началась и болтовня Джозефины, и я, нефтедобытчик, был рядом, чтобы собрать ее.

Люди из ее прежней жизни – наверное, ты уже слышал их имена от Джека. Мистер и миссис Белл, ее хозяева из Белл-Крика. Лотти, заменившая Джозефине мать. Луис, юноша, который любил ее и которого продали. Там Джозефине приходилось нелегко, но во многих отношениях ее участь была лучше участи полевых работников. Ее физические потребности были удовлетворены. Еда, одежда и тому подобное. Ей нравились уроки – их ей давала хозяйка, больная, за которой она ухаживала. И живопись – предмет, о котором Джозефина говорила особенно страстно. У нее было с собой несколько картин, на обороте каждой из них она написала имя модели, и это действительно были чудеса. Джозефина, казалось, испытывала нежность к Миссис за ее доброту, и, думаю, это действительно редкость, что домашней прислуге разрешали заниматься подобными делами. Но была в Джозефине и глубокая обида. Подробности, которые она сообщила, были скупы. Я не стал настаивать на объяснениях.

Джозефина твердо решила никогда больше не возвращаться в Белл-Крик. Она уже убегала однажды, несколько лет назад, но обстоятельства заставили ее вернутья. Она хотела никогда больше не повторять этот путь, и была непоколебима. Я знал, что она найдет свой путь к свободе, с моей помощью или без нее. Я помню ее живое лицо в слабом мерцании нашего низкого костра. За несколько дней до того, как мы должны были достичь Филадельфии, она рассказала мне, как вернулась в Белл-Крик после первой попытки к бегству. Она описала внезапную грозу, ворон, кружащих над головой, словно в ожидании смерти, и свое отчаяние. Когда она говорила, ее лицо само превратилось в пламя, наполовину растворившись в темноте, наполовину – в ярчайшем свете.

Любовь для меня оказалась внове. В том, что я чувствовал, был элемент покровительства; Джозефина только-только переступила порог детства – по ее словам, ей было семнадцать – и, как я уже писал, была серьезно больна. Ее кашель по дороге не ослабел, напротив, он усиливался из-за трудностей нашего путешествия, постоянного пребывания на открытом воздухе, солнца и пыли. Я изо всех сил старался держать Джозефину в прохладе днем, а ночью – в тепле и сухости, но все эти усилия были ничтожными стражами у дверей, в которые стучалась болезнь.

Да, я хотел защитить Джозефину, но это было не все. Как это описать? Чистота, освобождение, спокойствие. Я ничего не хотел от нее, только слышать ее голос, когда мои ноги упирались в землю, а глаза тяжело опускались в глазницах. Только наблюдать за ее лицом, когда она говорила. Я рассказал ей о своих родителях, о своем воспитании, о медицинском колледже и о работе сельского врача. Я не сказал ей ни о Доротее, ни о той ночи на ферме моего брата. По правде говоря, мне было стыдно, я не хотел разрушать покой наших ночей и ее представление обо мне. Думаю, Джозефина считала меня хорошим человеком, который сбился с пути истинного и вернулся на него, втащив ее на свою лошадь. Я не хотел разубеждать. Если Джозефина верила в это, то, возможно, это было правдой. То же было и с моей любовью к Джозефине. Надежда на другой путь, на жизнь, где мы с ней могли бы спокойно сидеть и разговаривать часами, где мое прошлое не имело бы никакого значения, равно как и цвет моей или ее кожи. Надежда на то, что, спасая ее, я смогу спасти и себя, и, в каком-то смысле, утраченную Доротею. Это может показаться странным, но в Джозефине было много от Доротеи. Та же сила духа, та же нежность и та же беспокойность читались в ее глазах, а за ними скрывался необъятный мир фантазии, странствий и борьбы, ее собственный мир, и я желал только, чтобы она позволила мне поселиться там, ибо это было место многих чудес.

Несколько дней, пока мы ехали, мои мысли мчались впереди нас, мимо Филадельфии, дальше на север, к нашей новой жизни вдвоем. Я хотел верить в это и, наверное, на какое-то время поверил: я представлял себе, как мы, облаченные в чистые хлопковые одежды, идем вдоль реки под высокими кленами или дубами до того места, где река расширится и выплеснется в обширную гавань, а потом в море. Однажды я лечил человека, который бывал в Бостоне, и он рассказал мне о прохладных соленых брызгах на лице, о низких звуках сирен на кораблях при выходе из безопасной гавани, о нарядных конных экипажах, проезжающих по дорогам, и о колючих красных омарах, чье мясо было самым сладким на свете. Кажется, что город построен перпендикулярно к морю, и река Чарльз ведет вас вперед, пока вы не окажетесь прямо перед ним и не увидите ничего, кроме белого прибоя и исчезающего темного горизонта, за которым прячутся великие города Европы.

Это была греза, созданная моим воображением. Я не сказал о ней Джозефине. Я не сказал ей ни слова о любви, и она тоже. Нашим пунктом назначения был город Филадельфия, там я обеспечу Джозефине безопасный проход в Канаду, и наши пути разойдутся. Мы не говорили о том, чтобы продолжить путь вместе, и я не знаю, приходила ли ей когда-нибудь эта мысль в голову. Теперь я жалею, что не сказал больше. Теперь я снова вспоминаю те ночи и думаю, как все могло бы измениться, если бы я сказал ей: «Пойдем со мной, давай сбежим вместе».

Если и есть урок, который я хочу преподать тебе, крупица мудрости, которую я усвоил в дни своей жизни и умирания, то вот он: руководствуйся сердцем, не бойся, ибо тебе будет о чем сожалеть, если разум, расчет и страх будут твоими единственными ориентирами.

Наконец мы приблизились к месту назначения. Я разбил лагерь на небольшой поляне у извилистого ручья, сразу за городской чертой. Потом я отправился в город, чтобы найти для Джозефины приличную одежду, ибо ее лохмотья выдавали в ней беглянку. Недавно в городе прошел дождь, и вода, падая на высохшую за много недель пыль, превратила дорогу в настоящий поток бурой грязи, которая мешала продвигаться вперед и тяжело хлюпала под копытами моей лошади.

На южной окраине города я нашел подходящий магазин. Женщина за прилавком не горела желанием обслужить меня, грязного и небритого после долгой дороги, но она увидела, что мои деньги были такими же зелеными, как и у других, и поэтому оказала мне любезность. Я вышел на солнечный свет с простым готовым синим платьем и туфлями с длинными кожаными ремешками для Джозефины, с бритвой и мылом для себя и поехал обратно в наш лагерь, где оставил Джозефину.

– Очень мило, – сказала она, увидев платье, и провела рукой по гладкой синей ткани. Джозефина умылась в ручье и вернулась совсем другой, в платье, плотно облегавшем ее плечи и талию, с гладко зачесанными назад волосами, с высоким чистым лбом, с открывшимся больным глазом и почти зажившей кожей. Я не очень разбираюсь в красоте, но Джозефина в этом новом платье – вот воплощение этого слова, которое запечатлелось в моей памяти.

Мы проехали через небольшие южные городки Кингсессинг и Оксфорд и свернули на восток, к Делаверу, а потом и к самому городу, который, казалось, сильно изменился с тех пор, как я жил там три года назад. Улицы гудели от богомерзкого грохота экипажей и бурлящей толпы, воняло лошадьми, паром и мусором. После нашего долгого путешествия по пустым лугам это была настоящая атака на чувства, одновременно возбуждающая и тошнотворная. Пока мы ехали по улицам, Джозефина не произнесла ни слова, но я почувствовал, как ее тело напряглось позади меня в седле, как она извивалась и вертелась, разглядывая все, мимо чего мы проезжали.

Сначала мы двинулись в район университета – эту часть города я знал лучше всего. Проезжая по широкой и оживленной торговой улице, я увидел прикрепленное к столбу объявление: «Награда», написанное жирными черными буквами. Такие объявления были достаточно распространены, поскольку Филадельфия была центром аболиционистской деятельности и, следовательно, беглецы часто появлялись здесь. Этот плакат был похож на все другие, но, когда я наклонился вперед, чтобы прочитать полный текст, я увидел ее имя: Джозефина. Я почувствовал, как Джозефина напряглась у меня за спиной: она тоже прочитала плакат с описанием ее внешности; Роберт Белл обещал награду в 100 долларов за ее возвращение.

Я пришпорил коня и поскакал вперед, прочь от университета, как можно дальше от этого плаката и всех тех, кто мог его прочесть. Я повернул к военно-морской верфи, расположенной недалеко от реки, в район, который был мне почти незнаком, но который, как я знал, был более благосклонен к самым разношерстным людям, желающих найти там пристанище.

Я снял нам две комнаты, расположенные над простой таверной; между ними была уборная с корытом для мытья. Человек, вручивший мне ключ, оглядел Джозефину с головы до ног и после этого избегал моего взгляда.

Комната Джозефины была маленькой и пустой: тонкий матрас на металлической раме, маленький столик и над ним картина с белыми пышными цветами. На противоположной стене было единственное окно, задернутое длинной бледной занавеской, сквозь которую просачивались полосы слабого солнечного света. Воздух внутри был горячим и обжитым и напомнил мне, что сотни других людей проводили здесь время, спали, дышали, кашляли и умывались.

Джозефина тут же подошла к окну и отдернула занавеску. Я закрыл за собой дверь и встал посреди комнаты, держа шляпу в руке, как гость.

– Спасибо, что увез меня оттуда, – сказала Джозефина. Ее плечи казались темным квадратом на фоне прямоугольника света в окне. Она повернулась ко мне, ее лицо светилось благодарностью, и я шагнул ближе. Я встал рядом с ней у окна и начал наблюдать за прохожими внизу: мужчина в грязных сапогах вел лошадь, два изысканно одетых джентльмена о чем-то спорили, женщина без шляпы изо всех сил пыталась удержать двух маленьких детей, вертевших головами, отвлекавшихся на все соблазны большого города.

Я положил руку Джозефине на плечо не для того, чтобы успокоить ее или намекнуть на близость, которой между нами не было. Я хотел только успокоить самого себя, почувствовать, что она жива, стоит и дышит рядом со мной, что мы благополучно добрались из округа Шарлотта, штат Вирджиния, в это место, в эту залитую солнцем комнату в городе. Джозефина, похоже, не возражала, что моя рука лежит на ее плече, и мы стояли у окна, глядя вниз на обычных людей, проходящих по дороге; секунды, казалось, замерли для нас, как будто движение внизу не имело никакого отношения к тишине наверху. Через некоторое время я опустил руку и сказал Джозефине, что должен выйти. У меня была идея, где искать тех, кто лучше меня разбирается в практике освобождения рабов. В Филадельфии существовал Комитет бдительности, располагавший средствами и связями, хорошо известный своими аболиционистскими усилиями.

Джозефина отошла от окна и села на кровать; я остановился в дверях.

– Я не знала, что найду за воротами Белл-Крика, – удивленно и тихо сказала Джозефина.

Она посмотрела на меня, и это был самый нежный взгляд за все время, что мы провели вместе.

– И что же ты нашла? – спросил я.

Она ответила не сразу.

– В первый раз, когда я убежала, мне было страшно, и я не получила никакой помощи, поэтому вернулась назад. Во второй раз я была готова, чувствовала себя сильной, но у дома гробовщика меня ждала засада. И оказалось неважно, что я сделала и что пыталась сделать. Тогда я решила, что Лотти права. Не было никакой надежды, ни для меня, ни для кого из нас, потому что время еще не настало. Не было никакого смысла что-то делать, если час искупления не пробил. Но ты показал мне совсем другое. – Она замолчала. – Я нашла тебя, – сказала она.

Я смог только эхом повторить ее слова. «Я нашел тебя».

В этот момент я увидел, как она измождена. Ее по-прежнему мучил кашель. После приступов она тщетно пыталась скрыть от меня кровь на руках, и я видел, как ее болезнь набирает силу.

– А теперь отдыхай, – сказал я, и Джозефина кивнула. Она подняла руку, помахала мне на прощание и улыбнулась, когда я закрывал дверь.

У меня был адрес Комитета бдительности, но я не знал, где эта улица. Я пошел пешком на север, удаляясь от реки – именно в той стороне, как мне представлялось, располагались конторы Комитета. Наверное, я блуждал больше часа. Один прохожий направил меня в эту сторону, другой – в другую. Не имея карты, я полагался на эти подсказки добрых незнакомцев, но они противоречили друг другу, и вскоре я оказался в путанице переулков все в том же прибрежном районе, где мы поселились.

Именно в одном из этих переулков что-то в дорожной грязи привлекло мое внимание. Сначала я подумал, что это драгоценный камень или слиток золота, выпавший из кармана или седельной сумки какого-нибудь старателя, но, наклонившись, чтобы поднять его, я увидел, что это обычный камешек, не больше сливы, но испещренный прожилками, яркие цвета которых, казалось, воплощали самую суть глаз Джозефины. Я обтер камень и сунул его в карман, намереваясь подарить ей этот маленький символ времени, что мы провели вместе.

Я поднял глаза и внезапно увидел Бо. Ошибиться я не мог: это был он, высокий, сильный, с характерно выпуклым темно-коричневым черепом, на удивление гладким и блестящим. Он стоял у витрины магазина и смотрел прямо на меня. Я все еще стоял в грязи, держа руку в кармане и сжимая твердый круглый камень. Его лицо было искажено ненавистью и злобой. Рядом с Бо спиной ко мне стоял патрульный Джосайя. Я понял, что если здесь Бо и Джосайя, то и мистер Раст где-то рядом. Конечно же, они взяли с собой Бо, чтобы он помог поймать Джозефину.

Я выдержал горящий взгляд Бо и на какое-то мгновение подумал: вдруг он промолчит? Джосайя меня не видел, так что, возможно, мне удастся избежать разоблачения. Но я вспомнил вопли Бо, колотящего в запертую дверь сарая мистера Раста. Вспомнил гладкую сталь висячего замка, на который я ее закрыл. Бо не проявит ко мне никакой жалости, да и к Джозефине тоже. Я был так же уверен в этом, как если бы сам стоял на углу улицы и звал Джосайю.

Я повернулся и побежал.

Я спешил обратно в таверну, но бурая дорожная грязь засасывала мои сапоги, и каждый шаг требовал больших усилий. Я услышал сзади крики и, обернувшись, увидел Бо и Джосайю – они пробирались сквозь толпу, догоняя меня. Я пошел быстрее, пытаясь увести их подальше от таверны, где ждала Джозефина, но окончательно сбился с дороги и обнаружил, что уже второй раз прохожу мимо двери таверны. Улицы кишели торговцами, матросами и игроками, из открытой двери салуна вдруг высыпала целая толпа, и только благодаря этой дневной уличной сумятице мне удалось уйти от преследователей.

Наконец, убедившись, что Джосайя и Бо теперь далеко от нашего жилища, я переступил порог таверны.

Мои сапоги были облеплены грязью и весили почти вдвое больше, чем когда я вышел из дома. Поднимаясь по лестнице в комнату Джозефины, я оставлял бурые мокрые следы и проклинал свою медленную, тяжелую походку. Мы должны уехать немедленно. Сию секунду.

Я постучал в дверь Джозефины, но не услышал внутри никакого движения. Я стал звать ее по имени, сначала тихо, но потом все громче и громче. Я стучал снова и снова, попробовал повернуть ручку, но она не поддавалась. Поняв, что другого выхода нет, я навалился плечом на дверь. Под тяжестью моего тела дешевый замок поддался, и дверь с едва слышным скрипом распахнулась.

В комнате было пусто и тихо. Занавеска лениво колыхалась перед открытым окном, стул был придвинут к подоконнику, как будто недавно кто-то смотрел оттуда в окно. Интересно, что видела Джозефина с этой точки обзора, видела ли она, как за мной беспощадно гонятся Бо и Джосайя, испугалась ли, что я приведу их сюда, к ней? Однажды она уже попала в ловушку работорговцев. Неужели она решила, что это еще одна?

Меня охватило страшное беспокойство. Что, если Джозефина решила, что я заодно с мистером Растом, сбежала от меня и бродит по улицам одна? Я подошел к окну и посмотрел вниз. Как далеки теперь были те безмятежные мгновения, когда я стоял там с Джозефиной! Я лихорадочно высматривал на улице фигуры Джозефины, Бо, Джосайи и мистера Раста. Но видел лишь проходящих мимо незнакомцев.

Я отошел от окна, чтобы отправиться на поиски, но тут увидел, что ее туфли, те самые, что я купил только сегодня, аккуратно стоят рядом с кроватью. На какое-то мгновение я застыл посреди комнаты в растерянности и отчаянии. Куда же она ушла? И только тут я вспомнил про уборную. Узкая дверь в дальнем конце комнаты позволяла проскользнуть туда. Я постучал, потом еще, но ответа не последовало. Я приложил ухо к деревянной панели и услышал сначала тишину, а потом тихий плеск воды. «Джозефина?» – позвал я, и мой голос, охрипший от предыдущих громких криков, прозвучал в неподвижном воздухе комнаты грубо и глухо. Ответа не последовало. Я не хотел оскорблять ее стыдливость, но было необходимо объяснить ей, почему мы должны немедленно покинуть этот район, а может быть, и город. И я открыл дверь.

Она была там, в корыте, до краев полном воды. Кровь окрасила воду вокруг ее рук и груди в темно-малиновый цвет, который дальше переходил в бледно-красный, а ближе к ступням, в широком конце корыта – в розовый. Ее нож с костяной рукояткой лежал на кафельном полу, лезвие блестело так, словно после этого она тщательно его прополоскала. Когда я вошел, ее глаза широко раскрылись, она повернула голову, посмотрела на меня и улыбнулась. Это было похоже на ту улыбку благодарности, которую она подарила мне ранее, но в ней было и нечто большее: усталость, прощение и близость ухода. Я вспомнил открытое окно, безошибочно узнаваемые фигуры Бо и Джосайи, пистолеты у них на поясе, их громкие, злобные крики, когда они гнались за мной по улицам. Плакат с ее именем, описанием и обещанием награды. Джозефина поняла, что нас нашли. Ее болезнь, кровь на ладони после приступов кашля – она была не в состоянии бежать дальше. Ее решимость никогда больше не возвращаться в Белл-Крик была абсолютной, и я это понимал.

Я встал на колени на холодный кафель и вынул ее руку из воды; она была прохладной, влажной и скользкой от крови, которая все еще текла из разрезанного запястья. Я нежно держал ее пальцы, как будто это было величайшее сокровище. Я держал ее руку, пока она не обмякла.

В комнате Джозефина оставила для меня просьбу. На кровати лежала записка: «Плантация Стэнморов, округ Шарлотта, штат Вирджиния, мальчик-мулат четырех лет, мой сын. Забери его оттуда».

Есть разновидность людей, которые пребывают в вечном поиске. Такой человек кочует с места на место и пристально смотрит в глаза женщинам и мужчинам в каждом городе; он может копать землю или изготовлять оружие, лечить болезни или писать книги, но в нем всегда есть некая пустота. Им движет пустота, и он даже не знает, как назвать то, что могло бы ее заполнить. Мысли о доме, любви или покое не приходят ему в голову. Он не знает, что это такое, поэтому не может остановиться. И он движется дальше и дальше. Пустота ослепляет его и тянет за собой, он подобен младенцу, ищущему материнскую грудь, зная, что она рядом, вот только где?

И порой такой человек получает дар. Дар цели. Четко обозначенный путь, которым нужно идти, чтобы найти избавление от страданий. Это вылечит тебя, наполнит тебя, по крайней мере на время. Там будет дом и любовь, там не будет тоски при виде холодного ночного неба, и восходящего солнца, и поднимающегося тумана. Вот что дала мне Джозефина. Моя любовь к ней нашла свою цель в тебе.

Я отправился в округ Шарлотта. Я увидел опустевший Белл-Крик, место, которое Джозефина покинула. Он был пуст, если не считать белок, разжиревших на никому не нужных семенах. Никто не знал, куда уехал Роберт Белл, мне сказали только, что его жена похоронена в тополиной роще, рядом с могилами ее умерших детей.

Я увидел изгородь, реку, хижины рабов, где началась жизнь Джозефины. Одному Богу известно, что стало с ними после смерти миссис Белл, – с Лотти, Уинтоном и другими, о которых мне рассказывала Джозефина, но их имена уже стерлись из моей памяти.

Я расспрашивал встречных, где находится плантация Стэнмора. Они указывали мне путь, и я наконец нашел тебя.

У тебя глаза матери, ее форма губ и длинный изящный изгиб шеи, и как только я увидел тебя, то сразу понял, что ты ее сын. Господин судья Стэнмор оказался очень богатым, очень толстым и очень бледным человеком, глаза которого округлились и заблестели, как только он понял, насколько я заинтересован в тебе.

В Стэнмор-Плейс тебя называли Джозефом, говорили, что ты уже пришел туда с этим именем, и эта память о твоей матери Джозефине всегда будет с тобой.

К этому письму я прилагаю картины твоей матери – портреты мальчика Луиса, Лотти и Уинтона, а также хозяйки Джозефины, Лу Энн Белл. Камешек цвета глаз Джозефины я оставляю себе, надеюсь, ты простишь мне это.

Я знаю, что никогда не осмелюсь назвать тебя сыном. Мои грехи толпятся вокруг меня, голоса мужчин и женщин, с моей помощью проданных обратно в рабство, взывают ко мне по ночам, и я знаю, что теперь навсегда отрезан от мира. Самыми счастливыми днями в моей жизни были те, что я провел с твоей матерью, а также лето с моим братом и его Доротеей. Вот почему я оставляю тебя здесь, у Джека. Я знаю, что он будет тебе лучшим из отцов, что тебе будет хорошо на новом месте, в западных землях. И я знаю, что твоя мать смотрит на тебя. Знаю, что тебя ждет хорошая, счастливая жизнь, что ты вырастешь гораздо лучшим человеком, чем когда-либо мог бы стать я.

Искренне твой,

Калеб Т. Харпер