Рабочий Шевырев

Последнее слово Шевырев произнес с таким странным и зловещим выражением, с такой непонятной силой, что Аладьев почувствовал, как холодок пробежал у него по спине.

— Страшно, когда пробуждают мертвецов для того, чтобы они видели свое разложение… Страшно, что делают чистое, красивое и драгоценное из человеческой души для того, чтобы муки были тоньше, страдания острее… продолжал Шевырев, по-видимому, хладнокровно, но с выражением боли страшной.

— Вы ошибаетесь… — растерянно пробормотал Аладьев, больше отвечая на слова «она вас любит».

— Нет. Я знаю… Я целый день просидел у себя в темной комнате… Туда все слышно… Это так.

Аладьев молчал, потупившись. Шевырев встал.

— Вы все грезите о будущем счастье людей… Знаете ли вы, представляете ли себе ясно, какою кровавой рекой идете вы к этому будущему… Вы обманываете людей… Заставляете их мечтать о том, чего они не увидят никогда… заставляете жить и идти на корм свиньям, визжащим и хрюкающим от радости, что жертва их так тонка, красива и так утонченно чувствует свои муки!.. Знаете ли вы, сколько несчастных, обманутых вами вместо того, чтобы умереть или убить, ждут чего-то, плача к Господу Богу, потому что нет для них другого Судьи и Справедливости…

Голос Шевырева рос с неуклонной металлической силой. Встал и Аладьев, сам того не замечая. Ему казалось, что или он в кошмаре, или перед ним сумасшедший.

Это странное белокурое лицо с холодными глазами пугало его.

— Понимаете ли вы, что все ваше мечтание о грядущем счастье, если даже оно осуществится, не покроет моря слез всех этих милых девушек, всех голодных, обиженных, оскорбленных… и не сотрет в памяти человеческой бессильной ненависти к тем, которые теперь, под защитой штыков и ваших прекрасных гуманных проповедей, без наказания и возмездия топчут своим сытым брюхом все, что было, есть и будет хорошего на земле!.. Они не найдут в вас судьи и мстителя!

— Что вы хотите сказать? — пробормотал Аладьев.

Шевырев помолчал.

— Идите сюда, — сказал он и пошел из комнаты.

Аладьев, точно окованный какой-то непонятной силой, пошел за ним.

Вся квартира уже спала. Темно и тихо было в коридоре и трудно дышалось в спертом больном воздухе. Шевырев отворил дверь в свою комнату и жестом позвал Аладьева. С чувством, похожим на ужас, тот шагнул за ним во мрак.

— Слушайте! — тихо, но со странной властью сказал Шевырев.

Аладьев прислушался. Сначала он ничего не слышал кроме стука своего сердца. Ничего не было видно во мраке, только казалось — глаза невидимого Шевырева блестят и во тьме.

И вдруг Аладьев услышал странный тихий звук.

Кто-то плакал. Тихий, подавленный, безнадежно скорбный плач тоненьким лезвием прорезался в тишине. Было в нем нечто невыносимо печальное: нестерпимая мука, безнадежный призыв, бессильная покорная жалоба.

«Это Оленька плачет!» — догадался Аладьев, и только тут разобрал, что плачет не один голос, а два… Стало страшно. Тьма давила, в ушах слышался тоскливый звон и чудилось уже, будто это не два голоса, а три… десятки, тысячи голосов, вся тьма плачет вокруг…

— Что это? — с испугом спросил он. Но Шевырев не ответил. Он вдруг схватил Аладьева за руку.

— Идемте… — грубо сказал он и вышел в коридор.

В освещенной комнате, странно светлой — и простой после мрака и этого страшного непонятного плача, Шевырев оставил руку Аладьева и, глядя ему прямо в глаза, спросил:

— Слышали?.. Я не могу этого слышать! Что вы дадите «этим» людям взамен того золотого будущего, которое обещают их потомкам?.. Вы… пророки грядущего человечества… будь оно проклято!

Удивление и злоба охватили Аладьева.

— Позвольте… А вы?.. Что вы дадите, что спрашиваете меня так? вскрикнул он, гневно напрягая свои громадные рабочие руки.

— Я? — со странным и как будто насмешливым выражением переспросил Шевырев.

— Ну, да, вы… задающий мне такие вопросы, странные… Какое вы имеете право говорить таким тоном?

— Я — ничего. Быть может, я только напомню другим то, о чем они забыли… Да и то… не знаю…

— Что такое? Что вы говорите? — с внезапной тревогой спросил Аладьев.

Шевырев молча посмотрел на него. Потом вдруг улыбнулся, как будто удивляясь наивности вопроса, и медленно пошел к двери.

— Куда же вы? Постойте! — крикнул Аладьев. Шевырев обернулся, приветливо кивнул головой и вышел.

— Да… вы… просто сумасшедший! — в слепой ярости крикнул Аладьев.

Ему почудилось, что Шевырев засмеялся. Но дверь затворилась.

С минуту Аладьев в недоумении стоял посреди комнаты. Голова у него болела, в висках стучало, и сердце билось, как у больного. Неровно и томительно. Он машинально окинул взглядом свою рабочую комнату, свой стол, заваленный бумагой и книгами, портреты на стенах, и внезапная судорога болезненного и непонятного отвращения потрясла его с головы до ног. Невыносимо противна показалась всякая мысль, всякое дело, даже завтрашний день… Захотелось своими огромными руками схватить весь мир и встряхнуть его так, чтобы все эти дома, люди, дела и мысли пылью полетели на воздух.

— Может, и в самом деле это было бы лучше всего!..

Он подошел к кровати, бросился лицом на подушку и застыл.