Р.А.Б.

Сейчас, например, я писал о том, как хорошо на улице, и о том, как было бы здорово пройтись вот так, невзначай. Еще я спрашивал, как у нее дела и чем она собирается заняться, а она отвечала что-то неопределенное, интересовалась, что у меня на работе, а я честно отвечал: не знаю. Наверняка это ставило ее в тупик. А еще я заканчивал все свои сообщения смайликами или восклицательными знаками и чувствовал себя глупо, по-студенчески застенчиво, как в те далекие дни, когда не знаешь, как начать разговор с понравившейся девушкой. А в промежутках между сообщениями размышлял над тем, зачем я это делаю, ведь, скорее всего, желание встретиться пропадет очень быстро. Даже сейчас я не был уверен, что хочу ее снова увидеть, ведь она мне не то чтобы понравилась, просто мне не с кем было вот так, запросто, перебрасываться эсэмэсками. Еще я думал о том, что она наверняка держит меня за одного из тех великовозрастных болванов, что крутят легкие романы со студентками, и от этой мысли мне становилось неловко, и я каждый раз убирал телефон в карман, пытаясь соскочить с подоконника, но она слишком быстро отвечала. А в какой-то момент я поймал себя на том, что болтаю ногами.

Но тут в туалет один за другим стали заходить взъерошенные подчиненные моих коллег, здороваться со мной, обсуждать что-то вполголоса друг с другом, и я не успел сосредоточиться на мысли о том, что бы это значило: сидеть на подоконнике и болтать ногами? Видок у них был такой, что сразу стало понятно: сегодня их взгрели по-настоящему, наверное, впервые за год (или годы?), собрания перестали быть пустой формальностью и с сегодняшнего дня все в их жизни должно было необратимо измениться. Они бросали на меня косые взгляды, и я чувствовал, что вид расслабленного менеджера, сидящего на подоконнике и болтающего ногами, являет для них скрытую угрозу. Потому что в такие дни никому не может придти в голову расслабиться. Видимо, он задумал что-то еще более жестокое в отношении своих сотрудников, этот придурок на подоконнике.

Мне хотелось сказать всем этим кучкующимся у писсуаров жертвам, что я не отношусь к тем, кто обещал им райские кущи в случае получения места руководителя департамента или немедленное увольнение – в случае проигрыша. Нет, чуваки, поверьте, я не участвую! Мне все равно, честное слово. Но я молча вышел из туалета, потому что мое признание только напугало бы их еще больше.

По дороге к своему месту я заглянул в приоткрытую дверь, откуда как из улья доносилось монотонное гудение. Там сидели мои «торгаши». Они все были на своих местах и, открыв рот, внимали рассказам людей из соседних отделов. Вид у них был обреченный. При моем появлении «соседи» поспешили покинуть комнату, остальные оборотились ко мне и приготовились слушать.

Я поздоровался и стал разворачиваться к выходу, но тут кто-то из девушек спросил:

– Александр, а во сколько у нас собрание?

– Собрание? – непонимающе отозвался я.

– Ну… да.

– Общее собрание отдела, в связи с новым расписанием. – Протасов встал и скрестил руки на груди. – Как в соседних отделах.

– По поводу увольнения Львова, – подсказали из угла комнаты.

– Собрание… – Я посмотрел в потолок. – А зачем?

– Ну… там… одного из менеджеров должны сделать руководителем департамента, так? – неуверенно продолжил Протасов.

– Так, – кивнул я, – и?

– И в этих новых обстоятельствах все должны сделать рывок. – Он умолк и стал вертеться по сторонам, как бы обращаясь за поддержкой к остальным.

– Все должны показать, на что способны, – опять подсказали ему.

– Мы должны в этот месяц сработать в сто раз лучше…

– А вы что, плохо работаете? – тихо спросил я и прошел к окну.

– Нет, но… «соседи» рассказывали, что у вас, у менеджеров, начинается настоящая конкуренция, и кто-то один…

– Это буду не я.

За моей спиной началось движение. Люди ерзали, потом начали вставать со своих мест, подходить ближе, ближе, пока не взяли меня в кольцо.

– Слушайте, а «бабье лето» в этом году что-то затянулось, – зачем-то сказал я, глядя на клены, стоявшие на противоположной стороне Арбата и не спешившие сбрасывать свои кроваво-красные листья.

– А тебе сказали, что тебя не назначат, даже если отдел покажет лучшие результаты? – спросил меня кто-то.

– Нет, не говорили.

– Наш отдел расформируют?

– Нет.

– Сольют с другим?

– Что произошло?

– Что-то поменялось?

Меня обволакивала разноголосица. Люди, которым единственный раз в жизни предоставили возможность не загонять себя ради чужой карьеры, не разрываться надвое и не умирать в этом пластиковом ящике, недоумевали. Они не могли поверить. Они чувствовали подвох. И им была до фонаря эта затянувшаяся хорошая погода, багровые клены на той стороне улицы и солнце. Они хотели докопаться до истины. Они боялись, что с ними произойдет что-то худшее. Например, что сейчас я скажу: «Вы все уволены» – или, или… что может быть хуже?