Q

До рассвета осталось совсем немного. Время выходить. Внизу, на улице — ни души, собака смотрит на меня подозрительно, обгладывая какие-то кости. Иду по пустынным улицам, ориентируясь по корабельным вымпелам, светящимся над крышами домов. В портовом квартале сталкиваюсь с парочкой пьяниц, накачавшихся пива. Эхо от их рвоты разносится далеко вокруг. «Святой Георгий», должно быть, пятый корабль в этом ряду.

Неожиданная суматоха в переулке справа. Краем глаза замечаю пятерых, плотно сгрудившихся вокруг шестого и занятых выбиванием из него дерьма. Меня это не касается, я ускоряю шаг, крики бедняги плохо слышны — их заглушают звуки рвоты и удары в живот. Мне хорошо знакомы шлемы в форме яиц. Патруль испанцев. Прохожу по переулку и вижу мачты «Святого Георгия». С трапа одного из кораблей, пришвартованных в гавани, к нам бежит толпа мужчин с гарпунами и острогами в руках. Спокойно. Минуя меня, они направляются в аллею: крики на испанском, шум драки. Чтоб им пусто было! Бегу к своему кораблю… Вот он, совсем рядом… Подножка сзади, я падаю и впечатываюсь рожей в булыжную мостовую.

— Что, сукин сын, думал уйти от нас, а?

Акцент, который не перепутаешь ни с чем. Новые шлемы-яйца, появившиеся неизвестно откуда.

— Какого черта…

От удара под ребра перехватывает дыхание.

Я свертываюсь в клубок, как кот… Снова удары… Голова… Главное — защитить голову руками…

В переулке продолжается драка.

Смотрю между пальцев и вижу, как испанцы вытаскивают свои пистолеты. Возможно, и мне достанется пуля. Нет, они возвращаются в переулок. Выстрелы. Топот бегущих сюда…

Избивающий меня приставляет меч к моему горлу.

— Вставай, несчастный.

Должно быть, он один знает несколько слов по-фламандски.

Я поднимаюсь на ноги и пытаюсь восстановить дыхание.

— Я не имею ко всему этому отношения… — Кашель, причем мой. — …Я должен отплыть на английском корабле.

Он смеется:

— Нет, благодари Бога, что я не убью тебя как собаку: мой капитан приказал лишь как следует обломать тебе бока.

Сапог с силой ударяет мне между ног. Я падаю и на миг теряю сознание. Все вокруг вертится: дома, корабельные вымпелы, нелепые усы ублюдка. Потом чьи-то неласковые объятия поднимают меня с земли и волокут куда-то.

Мы проходим по району волнений: отовсюду сыплются проклятия и удары. Ощущения притупились, конечности больше не слушаются меня.

Я чувствую, как мостовая скользит под ногами, — меня волокут двое.

Крик из окна… Падают какие-то вещи… Мы движемся все быстрее и быстрее.

Того, кто справа от меня, толкают, и мы падаем. Я — лицом в лужу. Оставьте меня здесь! Крики становятся громче, в конце улицы собрался народ, посредине опрокинута повозка, чтобы загородить проход, — положение напоминает шахматную вилку. Испанцы дерутся, вопя от бессилия. Поднимаю голову: мы заперты перед роскошным особняком: улица блокирована баррикадой, с которой в изобилии сыплются ругательства. Кто-то бросает из окон горшки и сковородки на головы испанцам. Один из них лежит на земле без чувств. Второй, тащивший меня, стоит позади меня с пикой, поднятой на изготовку. Пытаюсь подняться, но ноги не держат, все кружится. Тьма. Боже мой…

* * *

Голова лежит на чем-то сухом, должно быть, я связан, нет, шевелю рукой, ноги не слушаются… стопа… конечности словно весят по центнеру каждая.

Я не связан. Слова и обещания остались в голове, изо рта течет слюна и падает что-то твердое — выбитый зуб.

Открываю глаза — что-то льется на щеки. К лицу прикасается влажное полотенце.

— Я уж думал, ты не выдюжишь. Но, судя по твоей коллекции шрамов, тебе не раз приходилось бывать в передрягах.

Голос спокойный, с местным акцентом. Размытая тень напротив большого окна.

Сплевываю сгустки слюны и запекшейся крови.

— Дерьмо…

Тень приближается.

— М-да.

— Как я сюда попал?

Мой голос звучит глухо и нелепо.

— На руках. Тебя принесли сюда этим утром. Считают, что любой враг испанцев — друг Антверпена. Поэтому ты и жив. И поэтому ты здесь.

— Где это — здесь?

Позыв к рвоте, но я сдерживаю его.

— Там, куда ни испанцы, ни шпики никогда не придут.

Пытаюсь придать себе сидячее положение.

— А почему? — Голова валится на грудь, но я, с трудом, снова поднимаю ее.

— Потому что здесь живут люди, у которых есть деньги. Или скажу иначе: те, кто живут здесь, делают деньги. А это большая разница, поверь мне.

Он протягивает мне кувшин с водой и ставит тазик под ноги. Я выливаю полкувшина себе на голову, глотаю воду и сплевываю. Язык распух и прокушен в нескольких местах.

Пробую рассмотреть собеседника. Он тощий, лет сорока, седые виски, живые глаза.

Он протягивает мне тряпицу, которой я вытираю лицо.

— Это твой дом?

— Мой и всех тех, у кого случаются неприятности. — Он показывает на окно. — Я сидел здесь, на крыше, и все видел. В кои-то веки испанцам надавали по шее.

Он пожимает мне руку:

— Я Лодевик Пруйстинк, кровельщик, но братья зовут меня Элои. А ты?

— Со мной покончено — все пошло прахом, и ты можешь называть меня как хочешь.

— Тот, у кого нет имени, должен иметь их не меньше сотни, — необычная улыбка, — и историю, которую стоит послушать.