Q

В конце концов остается как раз сотни три: в основном пришлые, бродяги, притащившиеся в город, чтобы грабить церкви, нищие и прихожане церкви Святого Николая, которые не предадут Томаса Мюнцера, даже если солнце встанет на западе. Магистр, больше не произнесший ни звука, готовится произнести речь перед своим маленьким воинством, а оно расходится на две стороны, чтобы дать проход ополченцам, волокущим три пушки.

— А это откуда взялось? — спрашивает Элиас с надеждой в голосе.

— Они нам не нужны, — коротко отвечает стражник. — Вы можете взять их. Генрих Пфайффер сказал, что они понадобятся для дела Божьего.

Меньше чем через два часа колонна избранных, в абсолютном молчании, покидает город через северные ворота. Две повозки, загруженные провиантом, и мулы, тащащие пушки, плетутся в хвосте. Червяк покидает кокон, защищавший его так долго, и начинает потихоньку выползать навстречу новой жизни, новой эпохе, полной неизвестных угроз и опасностей, которые он выдержит лишь в надежде стать бабочкой.

Черная длинная грива с серебряным проблеском над двумя горящими глазами-углями и раздутыми ноздрями, пена изо рта и топот жеребца, который понесет меч Гедеона в битве… С седла свешиваются сумки, полные посланий, которые Магистр месяц за месяцем получал от повстанцев: он никогда не расстается с ними, в них — имена, названия городов и деревень, сведения, которые доставили бы неописуемую радость головорезам князей.

Я оборачиваюсь: за пушками, которые тащат мулы, на Мюльхаузен легло темное облако пыли. Очертания стен и башен выцветают, как печать, размытая водой, а на мою душу ложится тоска, какой я никогда не испытывал прежде. Больше ничего не видя позади, я разворачиваюсь и снова смотрю вперед — на Магистра, сурового, сдерживающего коня, сосредоточенного на горизонте, на дне расплаты, на каре безбожников.

Он наполняет меня силой — время настало, надо идти.

ГЛАВА 28

Эльтерсдорф, февраль 1527 года

Именно так… Именно так мы и покинули Мюльхаузен. Воспоминания о тех последних днях так же отчетливы, как очертания холмов в этот погожий день. Каждое слово Магистра Томаса, каждая фраза Оттилии выплывают из моей памяти, как мелодия голландских музыкальных часов: вес прошлого тянет за тросы и цепи, и механизм приходит в движение. Грохот колес трех пушек на дороге… Приветствия деревенских женщин… Радостное воодушевление Якоба и Матиаса, парой воробьев носящихся вокруг повозки с зерном… Встреча с братьями из Франкенхаузена… Первая ночь, проведенная на равнине рядом с городскими стенами в ожидании, когда мы двинемся навстречу армиям ландграфа Гессенского, которые пришли, чтобы наказать восставшие города.

Именно так… Элиас, рассерженно повторяющий, что нас всего восемь сотен… Он с первого взгляда оценил состояние нашего воинства. Отголоски его ругательств в адрес горняков Мансфельда, так и не пришедших на помощь из-за обещания повысить поденную плату. Новость, что десять дней назад взята Фульда, точно так же, как Эйзенах, Зальца и Зондерхаузен. Отрезанные от городов, изолированные… Ландграф Филипп действовал оперативно и быстро окружил нас. Никаких известий о Денке, но даже если ему удалось найти людей и оружие, теперь он оказался уже за линией фронта.

— К вящей славе Господней, к вящей славе Его! — Это крик Магистра, услышавшего эту новость. Как бы мне хотелось повторить его сейчас… этот призыв… здесь, на заднем дворе каноника перед гусями и курами, — я знаю: он вышел бы точно таким же. Но у меня хватает сил сдержать его, стиснув зубы и сделав едва слышным.

Механизм снова начинает вращаться. Оттилия, организующая арьергард во Франкенхаузене: размещение людей, оборонительные рубежи, провиант.

Вращение продолжается. Множество лиц, четких, как портреты. Голубые глаза и крючковатый нос кузнеца Роттвайля… Новое лицо — мясистый подбородок и светлые усы… И еще одно — приплюснутый нос и выпученные глаза. Лица и голоса, одни за другими. Ганс Гут, складывающий книги в повозку… Лошадь, уже готовая, что ее сейчас впрягут: маленький книготорговец, не готовый к битве и стремящийся вернуться в свою типографию.

Через миг — что-то рвется, механизм ломается, ноты звучат фальшиво, с треском, сливаясь в единый гул. Краски смешиваются на палитре памяти. Воспоминание умирает, сменяясь смятением ужаса.

ГЛАВА 29

Франкенхаузен, 15 мая 1525 года, утро

Знамение.

Полосатая, пылающая, пурпурная радуга неожиданно появляется за холмами и за войсками Филиппа прямо перед восторженными взглядами униженных.

На мгновение она, не предвещавшаяся дождем в чистом небе, уничтожает страх — символ искупления, уже изображенный на наших обветшавших знаменах из белого полотна, знак народа Божьего, поднявшегося приветствовать звук труб небесных, который звучит перед тем, как всем воздастся по заслугам.

Грохот… Повсюду дрожит земля… Недра разверзаются, чтобы поглотить их… Дрожит земля… идет трещинами… закручивается… гудит… плывет — из нее извергается мощь Господня.