Q

Перна бросает на меня странный взгляд, словно я готов начать есть треску руками, и сует мне под нос необычное разветвленное приспособление:

— Э-то вил-ка!

Затем он нанизывает на нее кусок рыбы, подносит ее ко рту и ждет, что я последую его примеру.

— Так не испачкаешь руки.

Арривабене — огроменный тучный мужчина лет сорока, как и я сам, с редкими черными волосами, немного жеманной манерой речи и постоянно поджатыми губами:

— В отношении печати не должно возникнуть никаких проблем, кроме финансовых. На какой тираж вы рассчитываете?

Кивок служанке, которая появляется с большим блюдом черных моллюсков, наполовину открытых.

Перна скромно берет представление на себя:

— Мидии. Их едят руками. — Он берет раковину, открывает ее, выдавливает туда несколько капель лимонного сока и съедает содержимое. — Вы положили петрушку? Вы обязательно должны их попробовать, и лучше всего с тертым хлебом, острым перцем и капелькой оливкового масла… Тосканского, естественно! Я рассчитывал на десять тысяч экземпляров за три года.

Вино попадает у Биндони не в то горло. Он кашляет, а Арривабене бьет его по спине.

Печатнику удается отдышаться.

— Вы шутите?! За кого вы меня принимаете? За Мануция? Я не могу вложить столько усилий и столько денег в одно-единственное издание.

— Это все потому, что вы до сих пор не поняли сути дела, — парирует Перна. — Наш немецкий друг может финансировать первые десять тысяч, capito? И вместе со мной распространять их по полуострову.

Арривабене далеко не так уверен:

— Почему ты считаешь, что тебе удастся их продать?

Перна разводит своими крохотными ручонками:

— Именно потому, что, вероятнее всего, книгу запретят. Напечатанную в подполье книгу можно продать по любой цене, capito? К тому же на нее возлагают большие надежды. Она будет пользоваться не меньшим спросом, чем хлеб! Ее купят и сторонники Савонаролы, и антитринитарии,[74] и сакраменталисты, и криптолютеране и, в первую очередь, любопытные. Нельзя недооценивать людское любопытство — оно способно свернуть горы…

— Гм. Здесь, в Венеции, — уточняет Арривабене, — круг покупателей будет состоять из друзей Строцци и английского посла: все они симпатизируют Лютеру и Кальвину… И конечно же стоит рассчитывать на путешественников, торговцев и людей образованных.

— Убежден, — заверяет его Перна, — что есть неплохие возможности продать эту книгу в Милане, а еще большие — в Ферраре, или в Болонье, где полно студентов. Во Флоренции. Вначале мы охватим территорию республики, а потом, если дела пойдут хорошо, начнем расширять сферу деятельности.

Биндони погружен в раздумья: он приглаживает бороду и зыркает покрасневшими глазами во все стороны. Он оценивает степень риска и размер прибыли, он слишком хорошо осведомлен и о первом и о втором, чтобы последнее моментально перевесило.

Перна добивает его:

— Половину прибылей нам, половину вам.

Биндони кивает:

— Если тираж придется выпускать подпольно, на нем не будет моего имени.

Перна разводит ручонками:

— Сказано — сделано. Возможно, в Тоскане мне бы и удалось провернуть более выгодное дельце, но, так как мы в лагуне, придется удовольствоваться и этим скромным вином с венецианских холмов.

ГЛАВА 11

Венеция, 10 июля 1545 года

Духи донны Деметры источают тонкий горьковатый аромат — эссенция ландыша. Этот запах без труда позволяет проследить ее путь или почувствовать ее присутствие в одной из комнат дома.

Она сидит за письменным столом, в передней части своей комнаты, с помощью пера и бумаги подводя месячный баланс.

— Заходите, дон Людовико, располагайтесь здесь, поближе.

Серо-зеленые глаза приглашают к разговору… Несколько седых волос, сознательно не покрашенных, — единственные следы сорока лет, оставленные жизнью на облике этой женщины с Корфу, дочери венецианского капитана и гречанки. От ее тела по-прежнему исходит необыкновенная жизненная сила.

— Вы хотели поговорить со мной, донна Деметра?

— Вы правы, — отвечает она с понимающей улыбкой. — Но прошу вас, садитесь.

Отдаленные университетские воспоминания позволяют мне понимать ее немецкий, перемешанный с латынью и греческим, странную смесь, которая, кажется, служит здесь универсальным языком, к которому привыкли практически все здешние купцы — языком переговоров о делах, специях, тканях и фарфоре.

В чистоте этих глаз есть что-то магическое, древнее и завораживающее. В них светится ум женщины, разбирающейся в том, как устроен мир, этот многоликий и разношерстный мир, превративший Венецию в перекресток между странами и континентами.

— Признаюсь вам, дон Людовико, я немного смущена.

Заученная фраза, фальшивая по содержанию и произнесенная совершенно не соответствующим тоном — преамбула к некой театральной импровизации, которая меня ожидает.

Донна Деметра складывает руки на коленях.

— Вы немец, и я прекрасно понимаю, что вам покажется странным, а может быть, и неприличным, если женщина заговорит с мужчиной о делах.

Я заверяю ее: