Пышка

– У меня-то есть ребенок! Да, у меня есть! От Жака – ты помнишь Жака? Он обещал на мне жениться и сбежал.

Муж стоял ошеломленный, в таком же смятении, как она. Он пробормотал:

– Что ты говоришь? Что ты говоришь?

Тогда она зарыдала, бормоча сквозь слезы:

– Потому я и не хотела за тебя выходить. Именно потому. Не могла же я тебе рассказать! Ты прогнал бы меня, и я осталась бы со своим малышом без куска хлеба. У тебя нет детей; ты не знаешь, ты не знаешь!

Фермер со все возраставшим изумлением машинально повторял:

– Так у тебя есть ребенок? Есть ребенок?

Она продолжала, всхлипывая:

– Ты взял меня силой, ты сам это отлично знаешь. А я… я вовсе не хотела выходить за тебя.

Он встал, зажег свечу и стал ходить по комнате, заложив руки за спину. Роза все плакала, упав на постель. Вдруг муж остановился перед ней:

– Так, значит, это я виноват, что у нас нет детей?

Роза не отвечала. Он снова зашагал по комнате. Потом остановился опять и спросил:

– А сколько лет твоему малышу?

Она прошептала:

– Скоро минет шесть.

Он еще раз спросил:

– Почему ж ты до сих пор не сказала мне об этом?

Она простонала:

– Да разве я могла!

Он постоял не двигаясь, потом сказал:

– Ну ладно, вставай.

Роза с трудом стала подниматься. Когда она встала, прислонясь к стене, ее муж вдруг засмеялся громко, весело, как в былые счастливые дни. Видя, что она поражена, он сказал:

– Что ж, придется нам за ним съездить, за этим твоим ребенком, раз уж своих у нас нет.

Роза так испугалась, что, наверно, убежала бы, если бы ее не покинули силы. А фермер потирал руки, бормоча:

– Я ведь как раз хотел взять приемыша – вот и нашелся, вот и нашелся! Я просил священника присмотреть для нас какого-нибудь сиротку.

Продолжая смеяться, он расцеловал в обе щеки заплаканную, оторопевшую жену и крикнул ей громко, точно она была глуха:

– Пойдем-ка, мать, посмотрим, не осталось ли супу. Я готов съесть целый горшок.

Она надела юбку, оба сошли вниз, и пока она, стоя на коленях, разводила огонь, он, сияя, ходил большими шагами по кухне и все повторял:

– Ей-богу, я рад! И не то чтобы на словах, я и в самом деле доволен, очень, очень доволен!

В СЕМЬЕ

Трамвай, шедший в Нейи, только что миновал Ворота Майо и несся теперь по широкой дороге, выходившей к Сене. Паровичок, прицепленный к вагону, гудел, чтобы устранить препятствия со своего пути, плевался паром и пыхтел, как человек, который задыхается от бега. Его поршни производили шум, словно быстро движущиеся железные ноги.

Душный зной угасающего летнего дня навис над дорогой, от которой, несмотря на отсутствие малейшего ветерка, поднималась белая меловая пыль. Густая, едкая и горячая, она липла к влажной коже, засыпала глаза, проникала в легкие.

Люди, ища прохлады, выходили на порог своих домов.

Окна в вагоне были спущены, и занавески колыхались от быстрого движения. Внутри было лишь несколько человек, в такие жаркие дни люди предпочитают ездить на империале или на открытых площадках. Тут были толстые дамы из предместья в безвкусных нарядах, мещанки, напыщенной важностью заменявшие врожденное изящество, которого они были лишены, и мужчины, уставшие от своих канцелярий, с желтыми лицами, со сгорбленными спинами и неровными плечами – результатом постоянной работы за письменным столом в согнутом положении. Их беспокойные и грустные лица говорили еще и о домашних заботах, о вечной нужде в деньгах, об окончательно похороненных былых надеждах, так как все они принадлежали к армии придавленных жизнью людей, кое-как прозябающих в убогих оштукатуренных домишках с одной грядкой вместо сада, среди свалочных мест, окружающих Париж.

У самой двери вагона маленький толстый человечек с одутловатым лицом и животом, свисающим между раздвинутых колен, весь в черном, с орденом в петлице, разговаривал с высоким, худым, неряшливого вида мужчиной в очень грязном костюме из белого тика и в потрепанной соломенной шляпе. Первый говорил медленно, так сильно запинаясь, что временами он казался заикой. Это был господин Караван, чиновник морского министерства. Второй, служивший когда-то врачом на торговом судне, обосновался после жизни, полной приключений, на площади Курбевуа, где применял к нищему населению еще сохранившиеся у него смутные остатки медицинских познаний. Фамилия его была Шене, и он требовал, чтобы его называли доктором. Относительно его нравственности ходили разные слухи.

Караван вел обычное существование чиновника. В продолжение тридцати лет он каждое утро неизменно отправлялся в свою канцелярию одной и той же дорогой, встречая в тот же час на том же месте одних и тех же людей, направлявшихся по своим делам. И вечером, возвращаясь домой той же дорогой, он снова встречал те же самые лица, которые с годами старели у него на глазах.

Каждый день, купив на углу предместья Сент-Оноре газету за один су и затем еще две булочки, он входил в здание министерства, как преступник в тюрьму, и быстро поднимался в свою канцелярию, с сердцем, бьющимся от тревоги, в вечном ожидании выговора за какую-нибудь оплошность, которую он, может быть, совершил.