Пылающий камень (ч. 2)

— Таллия — испорченный сосуд. Господь через нее проверяет нашу веру.

Алан был слишком ошеломлен, чтобы ответить. Он никогда не предполагал, что леди Хатумод — не просто послушная компаньонка, последовавшая за своей любимой хозяйкой в Кведлинхейм.

— Я знаю, милорд, что вы не верите в истину, открытую нам братом Агиусом, которого Господь наградил мученическим венцом. Кто я, чтобы допытываться о промысле Господа? Ведь и я — лишь сосуд Божий.

— Конечно, Владычица послала вас, чтобы заботиться о леди Таллии…

— Она отвернулась от того, кто любит ее беззаветно и преданно. — Хатумод сжала губы. — Я уйду от нее, милорд.

— И куда же вы пойдете? Вернетесь в семью?

— Нет, меня отослали в монастырь, потому что у моих родителей слишком много дочерей, и земли на всех не хватит. Они не хотят, чтобы я возвращалась.

— Но куда вы пойдете? Вы не сможете устроить свою жизнь без приданого. А просить подаяние не для вас, леди Хатумод. — Алан показал на ее богатое платье, расшитое золотой нитью. Она была похожа на маленького пушистого котенка, которого хочется погладить и защитить. Она была обута в красные башмачки, которые износились бы за полдня, ее руки не знали мозолей, а кожа напоминала лепестки розы. — Вы вернетесь в Кведлинхейм?

— Они не примут меня. — Хатумод упрямо нахмурилась. — Не важно, куда я пойду, милорд. Я верю в милосердие Господне. — Она наконец набралась смелости и посмотрела ему в глаза, и его поразила ее серьезность. — Но я никогда не забуду того, что увидела здесь. Я видела, как вы раздавали хлеб бедным. Если Господу угодно прятать своих слуг среди нас, простых смертных, то я никому не раскрою вашу тайну.

Она неожиданно опустилась перед ним на колени и почтительно поцеловала ему руку.

— Вы не должны так делать! — смущенно воскликнул Алан. Он поднял ее и хотел было еще что-то сказать, но в церковь вошла «орлица» и позвала его к королю.

Когда все собрались, Таллия, единственная женщина, которую Алан любил и которая не пожелала ни говорить с ним, ни даже увидеться, встала перед королем, свидетельствуя.

— Ты можешь поклясться перед судом и Владычицей нашей, что ваш брак никогда не был таковым на самом деле.

— Да, — ответила она, и Алану показалось, что она с радостью произнесла это слово.

Жоффрей засмеялся. Генрих смотрел на племянницу, и стало так тихо, что Алан отчетливо слышал, как за окном жужжит пчела, а с далеких полей доносятся удары мотыги, вонзающейся в землю.

— Согласно клятве, которую вы принесли после брачной ночи, ты имеешь право поддержать его, ведь ты — его родня, — продолжил король, почти предлагая ей сделать это. — Ты будешь говорить в его поддержку.

— Я не его жена, — победно заключила Таллия. — Если брачной ночи не было, то и брачные клятвы нельзя считать действительными.

Алан вспомнил о розе, спрятанной на его груди, острие старого гвоздя сдвинулось с места, словно целясь в сердце. Ее предательство ранило его больше всего.

Генрих с глубоким вздохом откинулся на спинку кресла.

— Пусть будет так, — сказал он недовольно. — Ни мужчина, ни женщина не могут править без поддержки своего рода. Поскольку у этого человека, Алана, нет родни, мне ничего не остается, как решить дело в пользу лорда Жоффрея. Его дочь Лаврентию я назначаю графиней Лаваса, ее отец будет регентом до тех пор, пока ей не исполнится пятнадцать.

В зале поднялся бессмысленный шум.

Сколько времени длился этот суд? Разве его приемный отец не обвинял его в том же, в чем обвинил Жоффрей, кроме разве колдовства?

Поскольку на вопрос короля «Ты точно знаешь, что ты — сын Лавастина?» Алан ответил, что не знает, король не мог принять иного решения.

Смог бы он править многие годы, как Лавастин, без Таллии? Нет, хорошо, что все кончено. Ничего другого от этого суда он и не ждал.

Алан знал, что отчаяние — грех, и он не станет позорить Лавастина, растравляя раны жалостью к себе.

Он пришел в себя, услышав крик и грохот. Жоффрей вскочил с криком радости, видно было, что его опьянила победа:

— Прошу вас, ваше величество! Вы должны наказать его за неуважение! Пусть Церковь судит его за колдовство!

Гончие встали, в своей безмолвной ярости они были страшней целой своры рычащих собак. Один из родственников ухватил Жоффрея за рукав и силой усадил на место.

Генрих поднялся, ударил скипетром три раза, и все встали.

— Нет! — твердо сказал король, сверля Жоффрея таким взглядом, что тот испуганно вжал голову в плечи. — Твое поведение не делает тебе чести. Я не вижу в этом деле никакого колдовства, а лишь ошибку человека, нашедшего любимого сына, которого считал навсегда потерянным.

Даже Жоффрею хватило ума оставить все как есть. Он поднял на руки свою маленькую дочь, символ победы.

Генрих повернулся к Алану:

— Ты верно служил Господу и моему трону, Алан. Я предлагаю тебе выбор: ты можешь покинуть Лавас и никогда больше сюда не возвращаться под страхом смерти, или стать одним из моих «львов», что достойно твоего рода, и верно служить мне.