Пылающий берег

До нее долетел звук металла — это он откупоривал канистры, а затем послышалось бульканье вытекающей жидкости. Из узкой темной расщелины в скале пошел запах бензина. В тот же миг слух уловил шорох миллионов пчел, пробужденных бензиновой вонью от сна, навеянного травяным дурманом.

Лотар выскочил из пещеры, оглядываясь и выплескивая последние капли бензина на каменный пол, оставляя позади себя влажный след. Бросил пустую канистру и промчался мимо Сантен, задыхаясь и выкрикнув на ходу: — Быстрее! Пока не вылетели пчелы! А пчелы уже налетели на горевший фонарь и налепились на закрытое сеткой лицо, буквально посыпавшись изо всех отверстий в скале над головой Сантен.

Она отпрянула, закинув фонарь в глубь пещеры. Он ударился о скалу и отскочил, послышался звон разбитого стекла. Слабые язычки желтого пламени заколебались на сквозняке, их чуть было не сбило, но потом бензин сразу вспыхнул.

Нутро пещеры потряс жуткий взрыв, от которого земля вздрогнула под ногами Сантен, ее швырнуло куда-то от входа. Гигантское пламя опалило своим жгучим дыханием жерло горы, огонь метнулся по стенам пещеры, вырываясь наружу сквозь дыру входа. Воздух, втягиваемый в расщелину, стал мгновенно разносить полыхавшие языки, и пламя поднялось вверх по голому утесу, походя на фантастический фейерверк, от которого в долине стало светло как днем. В налетевшем ветре мгновенно потонул жалобный гул миллионов горевших пчел. В течение секунд ничего, кроме ревущего огня, в пещере и вокруг нее не оставалось.

Когда пламя охватило сложенные стволы мопани, которые сгорели очень быстро, и Сантен почувствовала, как нестерпимый жар атаковал ее, словно безжалостное и яростное живое существо, она кинулась прочь и издали, в состоянии непостижимо странной зачарованности, наблюдала за разрушительным кошмаром. А потом из полыхавшей пещеры донесся новый звук, озадачивший ее. Это был звук чего-то очень тяжелого, мягко ударявшегося о каменный пол, — почти такой, как если бы с потолка пещеры падали чьи-то тела. Она так и не поняла, что это могло быть, пока не увидела змеей выползавший из входа в пещеру темный поток, густой и вязкий, как нефть.

— Мед! — прошептала Сантен. — Соты расплавились.

Огромные соты, над которыми веками трудились мириады пчел, от жара размягчились и начали тяжело падать с высокого свода пещеры в языки пламени. Струйка расплавленного меда и воска превратилась сначала в неспешно бегущую речушку, а потом в целый поток бурлившей жидкости, над которой поднимался пар, светившийся миллионами рыжих искр. На миг показалось, что от горячего, сладкого запаха кипящего меда сгустился сам воздух. Сантен отпрянула от расплавленного золотого потока, прошептав:

— О, Господи! О, Боже, прости мне содеянное мною.

Она стояла неподалеку, а языки пламени полыхали всю ночь, до самого рассвета. С первыми лучами солнца обнажились почерневшие от сажи утесы и пещера. Ее разрушенная темная утроба и путь в долину были залиты толстым слоем вязкой коричневой массы, похожей на карамель.

Когда Сантен приковыляла в лагерь у Дерева Льва, сестра Амелиана помогла уложить ее на узкую кровать, смыв сажу, приторно пахнувшую сахаром.

Через час после полудня у Сантен начались схватки.

Это больше походило на смертельную схватку, чем на роды. Сантен и ребенок одолевали друг друга весь остаток того палящего дня до самой ночи.

— Крика тебе из меня не выжать, — бормотала Сантен сквозь стиснутые зубы, — ты не заставишь меня заплакать, черт тебя побери.

А боль наступала приступами, которые заставили вспомнить, как набегали высокие буруны на пустынные пляжи Берега Скелетов. И теперь она сама словно перекатывалась через эти буруны, через их гребни, слетая в самые глубины воды, как только боль начинала терзать с новой силой.

И каждый раз в самый пик схватки Сантен пыталась привстать на корточки так, как учила Х-ани, но сестра Амелиана толкала ее на подушки, и ребенок был прочно заперт внутри.

— Ненавижу вас, — рычала Сантен на монахиню, пока соленый пот, ливший со лба, застилал и жег глаза. — Ненавижу вас и ненавижу это существо, засевшее во мне.

Ребенок, чувствуя эту ненависть, рвал ее на части, поворачиваясь так, чтобы она не разродилась.

— Вылезай же из меня! — шипела Сантен. — Вон! Вон из меня!

Она страстно желала, чтобы тоненькие, сильные руки Хани обхватили ее, разделив с ней боль, и она бы родила.

В какой-то момент к палатке подошел Лотар.

— Ну, как там, сестра?

— Это что-то ужасное. Она сражается, как воин, а не как мать.

За два часа до рассвета в последней схватке, когда показалось, что позвоночник разваливается на части, что бедра отрываются от таза, появилась наконец головка ребенка, большая и круглая, а через мгновение крик новорожденного прорезал ночную тьму.

— Это ты закричал, а не я, — победно прошевелила искусанными губами Сантен. — Ты, а не я!

И затихла, и успокоилась, все упрямство и вся ненависть ушли из нее. Она лежала пустая и истерзанная болью, словно от нее осталась лишь одна оболочка.