Пыль Снов

Остальные Охотники, равнодушные к словам людей, присели на корточки спинами к каменному очагу и кучке бхедриньего кизяка, отвернулись от пламени, способного нарушить ночное зрение. Огромные тесаки на концах вытянутых передних лап уткнулись остриями в землю. По природе своей Охотники К’эл не любят столь банальную задачу, как охрана лагеря. Цель их существования — преследовать врага, не так ли? Но Матрона решила отослать их без Часовых Дж’ан, оставив всю стражу при себе: еще одно доказательство того, что Ганф’ен Ацил страшится за жизнь.

Старший среди троих К’эл, Сег’Черок был защитником Ганф Мач; если придет время и Дестриант найдет Смертный Меч и Надежный Щит, он примет задачу сопровождения всех троих в Гнездо.

Ошибки в суждениях стали чумой Эмпеласа Укорененного. Порченая Матрона производит порченых потомков. Это истина всем известна. Ее нельзя отрицать или осмеивать. Дети должны следовать за Матерью. И все же Сег’Черок ощущает постоянное чувство неудачи, тупое, упрямое отчаяние. Берегись вождя…

Да. Тот, кого они выбрали — овл Красная Маска — оказался столь же порченым, как любой из улья Ацил. Жестокая логика до сих пор жалит его огнем. Возможно, Матрона и права, выбрав для задания человека.

Пронизанные намерениями образы зашептали в Сег’Чероке. Ассасин Ши’гел, круживший в темноте, метнул в мозг Охотника послание. Холодное, шершавое, равнодушное к доставляемой боли — да, оно так сильно, что и Ганф Мач вздернула голову, уставив взор на Сег’Черока, ибо волны переживаний понеслись во все стороны.

Захватчики. Огромные стада, бесчисленные очаги.

— Может быть, среди них? — передал в ответ Сег’Черок.

— Тот, кто их ведет, не для нас.

Это утверждение сопроводил густой запах, который Сег’Черок узнал. Под прочной чешуей спины К’эл пробудились железы — первый признак готовности к охоте, к битве — чешуи встопорщились и замерцали, плавая на густом слое масла, внутренние веки закрыли глаза, словно забрала, ограничив зрение. Камни на далеком холме вдруг засветились — они еще излучают тепло солнца. Мелкие твари скользят в траве, их видно по дыханию, слышно по торопливому стуку сердец.

Руток и Кор’Туран уловили горький запах сочащегося масла, привстали, пошевелили клинками.

Сег’Черок уловил последнюю мысль: — Слишком много для убийства. Избегайте.

— Как их избежать, Ши’гел Гу’Ралл? Они пересекут выбранный путь?

Но Ассасин не счел вопросы важными. Сег’Черок ощутил его презрение.

Ганф Мач послала защитнику только для него предназначенную мысль: — Он хочет, чтобы мы проиграли.

— Если он так хочет убивать, почему не напасть на чужаков?

— Не мне говорить, — передала она. — Гу’Ралл со мной не общается, только с тобой. Он не признается открыто, но он тебя уважает. Ты охотился, ты, как и я, получил раны и вкусил свою кровь, и со вкусом крови мы познали вкус смертной доли. В этом ты подобен ему, а вот Руток и Кор’Туран — нет.

— Но он беззаботен, он позволил мысли просочиться…

— Он знает, что я выросла? Думаю, нет. Только ты знаешь правду, Сег’Черок. От остальных я таюсь. Они думают, что я еще трутень, возможность, обещание. А я близка, первая моя любовь. Так близка!

Да, он знал — или думал, что знает. Но теперь его охватило потрясение. К’эл с трудом подавлял его. — Матрона Ацил?

— Она не видит дальше собственных страданий.

Сег’Черок не был уверен, но ничего не послал. Не ему давать советы Ганф Мач. К тому же его встревожила идея о том, что у них с Ассасином есть нечто общее. Вкус смертности — рождение слабости, не так ли?

Руток неожиданно обратился к нему, грубо растолкав смятенные думы: — Ты пробудился к опасности, но мы ничего не чуем. Не пора ли затоптать бесполезный костер?

— Да, Руток. Дестриант спит, он ей не нужен.

— Охота?

— Нет. Но мы не одни здесь — стада людей движутся на юге.

— Не этого ли желает Ацил? Не их ли должна найти Дестриант?

— Не этих, Руток. Да, мы пройдем сквозь стадо… думаю, скоро ты вкусишь свою кровь. Ты и Кор’Туран. Готовьтесь.

С чувством смутной неприязни Сег’Черок уловил, что они довольны.

* * *

Воздух загустел, став подобным жидкости внутри глазного яблока; все, что видела Келиз, светилось и мерцало, извивалось и расплывалось пятнами. Созвездия словно разбегались, травы на волнистых холмах шевелились, уступая давлению незримых ветров. Какие-то мошки летали вокруг, бесформенные и пульсирующие красным — некоторые пропадали в земле, тогда как другие поднимались в небо.

Каждое место помнит свое прошлое. Равнина была некогда дном озера или мелкого моря, а то и бездонными глубинами великого океана. Холмик был пиком юной горы, звеном в цепи островов, зазубренным клыком, вздымавшимся посреди ледникового поля. Пыль была растениями, песок — камнем, грязь — костями и плотью. Почти все воспоминания, понимала Келиз, остаются сокрытыми, незримыми, недоступными взору мелькающей жизни. Но если с глаз падает пелена, память просыпается — кусочек там, намек здесь — полчище истин, что шепчут о вечности.