Пыль Снов (ЛП)

— Эрастрас, мое время подошло к концу. — Он пошевелил пальцами. — Оставляю всё на Близняшек. — Ассейл улыбнулся. — Лучший мой бросок.

— Отказываюсь верить. Ты не станешь в стороне перед грядущим. Я ничего не забыл. Помнишь силу, которой мы когда-то владели?

— Помню. Думаешь, почему я сижу здесь?

— Я хочу эту силу. Снова. И получу.

— Зачем? — спокойно спросил Костяшки. — Чего ты ищешь?

— Всего, что потерял!

— Ах, старый друг, ты не помнишь всего.

— О?

— Да. Ты забыл, что потерял в самом начале.

Повисло молчание.

Странник встал и отошел, чтобы долить вина. Вернувшись, поглядел на приятеля — Старшего сверху вниз. — Я пришел сюда, — произнес он, — не только ради тебя.

Костяшки моргнул.

— Я намерен призвать весь Клан Старших. Всех, кто выжил. Я Владыка Плиток. Они не смогут отказаться.

— Нет, — буркнул Костяшки. — Этого мы не сможем.

— Где она?

— Спит.

Странник скорчил гримасу. — Это я и так знал, Сетч.

— Сядь, Эрастрас. Прямо сейчас. Прошу. Давай просто… посидим. Выпьем за память дружбы. И за невинность.

— Когда кубки опустеют, Костяшки.

Он сомкнул веки, кивнул: — Так и будет.

— Больно видеть тебя таким, — сказал, усевшись, Странник. — Мы снова сделаем тебя прежним.

— Дорогой Эрастрас, ты ничему не научился? Времени плевать на наши желания, и ни один из существовавших богов не был безжалостнее времени.

Странник прищурил глаз. — Погоди, пока не узришь мир, который я переделаю. Ты вновь встанешь у Пустого Трона. Вновь познаешь наслаждение неудач, повергая мечтающих о лучшей доле смертных. Снова и снова.

— Помню, — пробормотал Костяшки, — как они сетовали на невезение.

— И пытались ублажить судьбу все новыми жертвами крови. На алтарях. На полях брани.

— И в темных сделках души.

Странник кивнул — обрадованный, утешенный. Да, следует выждать еще немного. Целительное мгновение. Оно всегда ему отлично служило.

Он может еще немного отдохнуть здесь.

— Тогда расскажи мне, — предложил Костяшки, — историю.

— Какую историю?

— О том, кто взял у тебя глаз.

Странник поморщился и отвернулся. Хорошее настроение испарилось. — Смертные, — буркнул он, — съедят всё.

* * *

В башне Азата, в комнате, бывшей целым миром, она спала и грезила. Грезы ее жили отдельно от времени, и потому она вновь брела по местности, умершей тысячи лет назад. Но воздух все еще свеж, небо над головой чисто, сверкает ртутным блеском — как в день яростного рождения. Со всех сторон здания, ставшие грудами обломков, кривыми костлявыми курганами. Прошедшие потопы запятнали все илистой грязью до уровня ее бедер. Она шла, удивляясь и даже не веря глазам.

Только это и осталось? Трудно поверить.

Курганы выглядели странно одинаковыми — груды камня почти идентичного размера. На улицах не было видно мусора; даже грязь облепила все аккуратной ровной коркой.

— Ностальгия, — произнес голос сверху.

Она встала, подняла глаза на белокожую фигуру, усевшуюся на одном из курганов. Золотые спутанные волосы отросли, в них появился намек на какой-то алый оттенок. Белый двуручный меч прислонен к боку, и кристальное навершие рукояти сверкает под ярким солнцем. Оно принимает много форм, это существо. Одни прекрасные, другие — как эта — подобные плевку в глаза. Кислотой.

— Твоя работа, так?

Рука провела по эмалевому лезвию — касание любовника, заставившее ее вздрогнуть. Он сказал: — Мне противна твоя небрежность, Килмандарос.

— А ты делаешь смерть столь… опрятной.

Он дернул плечами: — Скажи, если в последний свой день — или ночь, без разницы — ты обнаружишь себя в постели, в комнате. Слишком слабой, чтобы встать, но еще способной оглядеться — но не больше. Скажи мне, Килмандарос, не утешит ли тебя опрятность всего, что увидишь вокруг? Ты будешь понимать, что оно останется и после, неизменное, привязанное к медленному, весьма медленному ритму увядания?

— О чем ты спрашиваешь, Оссерк? О ностальгии по комнате, в которой я сейчас сижу?

— Не это ли финальный дар смерти?

Она подняла руки, показав ему кулаки. — Иди сюда, получи мой дар, Оссерк. Я знаю это тело, лицо, которые ты мне явил. Я знаю искусителя, знаю слишком хорошо. Иди же сюда. Неужели ты не скучаешь по моим объятиям?

И Оссерк хихикнул в ужасной яви сна. Таким смехом, который врезается в жертву, злобно сжимает горло. Презрительный, лишенный сочувствия смех его говорил: «Ты мне больше не интересна. Вижу твою боль, и это меня веселит. Вижу, что ты никак не избавишься от пустячка, который я легко выбросил, от заблуждения, будто мы все еще нужны друг другу».

Столь многое в смехе сна, о да.

— Эмурланн распался, — сказал он. — Большая часть кусков так же мертва, как этот. Будешь корить меня? Аномандера? Скабандари?

— Меня не интересует дурацкое тыканье пальцем. Обвиняющему нечего терять и есть что скрывать.

— Но ты объединилась с Аномандером…

— Он тоже не любит укорять. Мы объединились, да, чтобы спасти что можно.

— Значит, тем хуже, что я пришел сюда первым.

— Куда делись жители, Оссерк? Их город ты уничтожил…

Он поднял брови: — Да никуда не делись. — Он повел рукой, показывая на ряды курганов. — Я отказал им даже в миге… ностальгии.