Путник, зашедший переночевать

И вдобавок ко всему мой Шустер стал заниматься политикой. Я говорю ему: «Зачем тебе политика, что у тебя общего с их политикой? Если два немца спорят друг с другом, зачем еврею совать свою голову между ними? Пусть дерутся между собой, пока у них не отвалятся руки и они перестанут». Но тут, господин, я увидела, что кровь стала литься на улицах, и меня охватил ужас. Я думала, что все эти немцы просто манекены, а оказывается, если нужно пролить, кровь другого человека, то они как все христиане: готовы убить друг друга за то, что мнение Ганса отличается от мщения Фрица или Миллер думает иначе, чем Шмидт. Плохо наше дело, короче говоря. Ведь если они готовы убивать друг друга, хотя они все христиане, то что будет, если дойдет до Шустера, а он еврей? И от этих мыслей, кха-кха-кха, мое дыхание прерывается, и я уже не могу объяснить ему толком все, что хочу. Но я иду наперекор себе и своей болезни и все равно говорю ему то, что чует мое сердце. А он мне отвечает: «Глупая ты» — так он мне говорит, и не ласково, а просто «глупая» и вроде еще с каким-то раздражением. Я бы ему все простила, но он добавил еще несколько обидных слов и потом назвал меня «совой», я даже не знаю, почему он назвал меня «совой». Я хотела ему сказать, что и для него есть подходящее прозвище, но вижу, что не могу ни слова выговорить, кроме «кха-кха-кха». И не только в тот раз, но каждый раз, когда я хотела что-нибудь сказать, из меня выходило только «кха-кха-кха» и затыкало мне рот. Иногда выходило коротко, а иногда длинно-длинно, потому что к этому времени болезнь уже охватила все мое тело. И когда так случилось, что она охватила меня всю, Шустеру пришлось вернуться со мной в Шибуш. Может быть, господин думает, что я рассказываю неправду, так он может спросить самого Шустера. Вот он стоит, пусть он сам скажет, если я что-то преувеличила.

Шустер стоит у стола и работает. Голова наклонена, одно плечо поднято выше другого. Как только я хочу взглянуть на него, его жена удерживает меня и опять начинает говорить. «Эта болезнь, — говорит она, — не проходит просто так, как все другие болезни, которые портят людям кровеносные сосуды. Есть такой злой дух, который набрасывается на человека, если тот удалился от места своего рождения, — он приходит к такому человеку, садится у входа в его сердце, и против него нет иного лекарства, кроме курения. Что курят? Привозят травы из города того человека, из тех трав, которые растут возле того дома, где он родился, набивают эти травы в трубку, неважно, откуда она, и курят, и это курение затуманивает злому духу его мозги, и человеку становится легче дышать». И ей тоже становилось намного легче, но все-таки недостаточно легко, пока она сама не поняла секрет, что запах этих трав одурманивает злого духа. «А ведь понимание, господин мой, это половина лечения». И действительно, она уже наполовину вылечилась, потому что вначале она кашляла «кха-кха-кха» три или четыре раза, а сейчас только три, а иногда и два.

«А ведь господин жил в Стране Израиля, — вне всякой связи вдруг сказала она, — и тоже вернулся оттуда, правда? И что же заставило господина вернуться? Может быть, его душе захотелось снова отведать фруктов родного города? Тогда ему придется ждать до конца лета, когда на деревьях появятся плоды и можно будет просто протянуть руку и сорвать себе любой фрукт — сегодня вишню, а завтра яблоко или грушу. Такое удовольствие человек не получит нигде, кроме того города, в котором родился. Ты ешь это яблоко и в то же время слышишь щебет птицы, которая тоже родилась в твоем городе и живет на том же дереве, от чьих плодов ты вкушаешь. А птицам в ответ поют девушки в поле. Сейчас, конечно, приближаются холодные дни и во всем мире холодно, но не нужно поддаваться грусти. Если только изгнание Израиля не кончится в эту зиму, то к нам снова вернется лето, а с ним прежние радость и веселье».

Думаю я, что Святой и Благословенный насылает погоду соответственно одежде человека. Вот ведь — стоило мне закутаться в зимнее пальто, как весь мир вокруг наполнился холодом. А пальто действительно получилось красивое и теплое. И сделано замечательно. Удивительно, что меня еще не наградили прозвищем Обладатель Пальто. Это прозвище очень бы мне подошло, да и я ему теперь подхожу — ведь я единственный в городе хожу в таком теплом и красивом зимнем наряде. Выпрямлюсь в нем в полный рост, а холод мне все равно нипочем. Я его не боюсь, это холод должен бояться меня. И видели бы вы, как он передо мной трепещет, как просит разрешения погреться в моем пальто! А я делаю вид, будто не слышу его и не ощущаю. И тогда он сжимается, словно лишился всякой сущности.