Пути в незнаемое

Начинается присланное из Петербурга «Письмо к Издателю» с таких слов: «В какое странное положение стала Россия с окончанием последней войны! Севастопольский пожар разогнал немного тот мрак, в котором мы бродили ощупью в последние годы незабвенного царствования^[2]. Многие приняли военное зарево за возникающую зарю новой жизни и в словах манифеста о мире думали слышать голос скорого пробуждения. Но вот прошло уже два года нового царствования. Что же у нас изменилось?»

Уже из этих строк ясно, что письмо и его публикация не разделены слишком большим промежутком времени («два года нового царствования», то есть царствования Александра II, минуло в марте 1857 года, а 2-й номер «Колокола» вышел в августе). Значит, автор письма пользовался каким-то удобным и надежным каналом — «Петербург — Лондон».

Перечисление того, что сделало и чего не сделало «потеплевшее» правительство Александра II, пришедшее на смену непробиваемому деспотизму Николая I, открывает политические взгляды автора: он одобряет «отмену дикого налога на заграничные паспорта и возвращение из ссылки тех декабристов, кому судьба отпустила почти библейское долголетие», но не видит в этих мерах ничего, «чтобы восхищаться, кричать о наших быстрых успехах, о неизреченной деятельности и кротости молодого правительства… Неужели же эти нелепые гонения и преследования могли продолжаться, когда даже коронованный юнкер в Вене дает амнистию?»

Как видно, отдельные послабления автора письма не удовлетворяют, он даже пародирует тех, кто «восхищается неизреченной деятельностью и кротостью…». Запомним реплику о «коронованном юнкере», то есть австрийском императоре Франце-Иосифе: среди недовольных петербургской властью многие полагали, что венская — еще хуже. Особенно настаивали на этом славянофилы, для которых «коронованный юнкер» был прежде всего угнетателем чехов, словаков, хорватов, украинцев и других славянских народов.

Что же корреспондент «Колокола» считает для России главным?

Крестьянский вопрос. Освобождения крепостных он требует зло и решительно, обвиняет в «тупой оппозиции» «двух-трех глупцов в Государственном совете и тех помещиков — Коробочек, которые до второго пришествия Пугачева не поймут, в чем дело».

Так впервые в письме появляется Пугачев…

Чем дальше, тем резче становится статья. Видно, что тема эта волнует его и тревожит повседневно… Он полагает, что с засильем бюрократов и крепостников бороться очень просто — нужно дать больше свободы слову, дать гласность:

«В „Русском вестнике“ явились в последнее время статьи, которые знакомили публику с типами губернских воров средней руки. И что же? Воры и укрыватели воров большой руки подняли крик, начали жаловаться государю — и если он не послушал их, зато и не приказал замолчать. Они через несколько недель опять пошли жаловаться на книжку стихотворений, где ничего нет, кроме участия к бедности и ненависти притеснениям. Аристократическая сволочь нашла в книжке какие-то революционные возгласы, чуть не призыв к оружию. Русское правительство, изволите видеть, боится стихов:

Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденья, за любовь,
Иди и гибни безупречно —

Умрешь не даром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь.

Это сочли чуть не адской машиной, и снова дали волю цензурной орде с ее баскаками. Какое жалкое ребячество!»

Заметим, автор солидаризируется с Некрасовым против «аристократической сволочи». Можно отсюда заподозрить, что он сам никак не аристократ. Но кто же? Бывают эпохи — и в конце 50-х годов была именно такая эпоха, — когда люди довольно разные говорят довольно сходно, временно соединяются в общем стремлении. Так писать Герцену, как это делал первый корреспондент его газеты, мог в 1857 году и крайний революционер и либеральный профессор…

Автопортрет того, кто писал, пока еще слишком расплывчат. Однако уже следующие строки обнаруживают важные подробности:

«Оставят ли, наконец, преследования раскольников? Или, после разыскания комиссии Перовского, ее отчетов и записки Стенбока, правительство не убедилось еще, что раскол растет именно от преследования, и что в царствование Незабвенного, несмотря на усиленное созидание единоверческих церквей, число раскольников удвоилось и некоторые секты из чисто религиозных стали обращаться в политические? Или правительство думает, что Пугачевский бунт был таков, каким представляет его Пушкин в своей сказочной истории? Неужели оно не знает, что это кровавое восстание вызвано вовсе не волнениями Яицких казаков, а отчаянным порывом крепостных крестьян к воле, да раскольников, у которых Петр III был последним воплощением спасителя? Кто знает хорошо, что до сих пор делается в помещичьих имениях, и читал раскольничьи дела в архиве министерства внутренних дел, тому известно, что эти элементы существуют еще и постепенно усиливаются. Вот где истинная опасность правительства, а оно как будто не хочет знать ее».