Пути-дороги (Солдаты - 2)

-- Хорошо тебе жить по-старому!.. Двадцать пар волов, пятнадцать работников держишь. Лучшую землю скупил у нас. А нам, значит, опять с голоду подыхай?.. Армией ты нас не запугаешь. У меня в ней два сына служат, против немцев воюют, а против отца они. не пойдут!..-- Александру Бокулей протиснулся к Патрану.-- Не пойдут, говорю!.. Это твой щенок пошел с фашистами... Вот и поплатился! Давно ли ты закопал Антона-то! Гляди, как бы и тебя туда не отправили!.. А мои против крестьян не пойдут!

-- Не скажи, Александру, -- сдерживая себя, все так же кротко проговорил Патрану. -- Прикажут, и пойдут. Солдат -- человек подневольный...

-- Таких солдат уже нет. Недаром наши сыны рядом с русскими идут сейчас по Трансильвании. Кое-чему научились! -- за Бокулея ответил Корнеску, который поднялся на арбу и продолжал: -- Прошу потише. Давайте обсудим толком, как быть.

Крестьяне угомонились, но ненадолго. Лишь только речь зашла снова о земле, злые, тоскливые выкрики раздались с повой силой:

-- Задушат!

-- Всех перебьют!

-- Долой буржуазное правительство! -- прозвучал чей-то хрипловатый и вместе с тем молодой голос. Толпа вмиг смолкла. Потом взметнулся, задрожал другой голос:

-- Никакого кровопролития! Патрану прав: куда нам против правительства! Жили и будем жить, как прежде...

-- Мы у рабочих помощи попросим. И с нами не совладают. Так и Мукершану говорил.

-- Где он, ваш Мукершану? Только смуту развел, а сам скрылся. Он уже один раз поднимал нас. Что из этого вышло -- сами знаете!

-- Тогда было другое время. А теперь фашизм разгромлен Красной Армией. Неужели мы не сможем воспользоваться этим? Надо объединиться с рабочими! -Суин окидывал толпу темными воспаленными глазами.-- Русские рабочие и крестьяне одни, без посторонней помощи, взяли власть в свои руки. А отчего же нам не взять ее, когда нам оказали такую великую помощь? Нужно только объединиться вокруг компартии. Она одна приведет нас к победе!..

-- Что ты говоришь, Суин! Побойся бога! Забыл, что святой отец в своей проповеди говорил?

-- Святой отец говорил это с чужого голоса: ему за это платят! Сколько тысяч лей получил он только от одного Штенберга?

Крестьяне приумолкли. Теперь говорил один Суин Корнеску, а остальные молча и внимательно слушали его. Порядок установился с той минуты, когда двор покинули Патрану и еще несколько его единомышленников.

...Разошлись в полдень. Но село еще долго волновалось. Женщины бегали из дома в дом, разнося тревожные слухи:

-- Всех, кто будет брать землю, заберут в сигуранцу и посадят.

-- Нет сейчас сигуранцы.

-- Есть. Опять ввели. Патрану говорил -- он-то уж знает!

-- Нуй бун Патрану!

-- Рэу!*

-- И сыпок у него старший такой был -- оторвали ему голову крестьяне под Бакэу.

-- Туда ему и дорога!

Недовольство крестьян ширилось, поднималось, вырастая в глухую, еще не созревшую, но страшную силу. А через несколько дней в Гарманешти произошло событие, которое еще больше накалило обстановку. В одну глухую полночь, на окраине села одновременно вспыхнули два дома. Огненные столбы врезались в небо, осветили вcе село, как гигантскими свечами. Во дворах завыли собаки, протяжно, тоскливо, тревожно, с хватающим за сердце хриплым стенанием.

* Дурной, злой (рум.).

-- Бокулеев и Корнеску дома горят!

-- Проклятие!

Отовсюду бежали люди. Откуда-то катился душераздирающий вопль женщин.

Возле пылающих строений быстро собрались толпы мужчин, женщин и ребятишек. Крыша на доме Бокулея уже сгорела, и только труба не покорилась слепой стихии огня: раскаленная, длинная, она будто повисла в воздухе, -- та самая труба, которую сложили золотые руки Кузьмича. Показывая на нее, ребятишки орали:

-- Кошуриле каселор!*

Освещенная заревом, в огороде под яблоней стояла жена Александру Бокулея. Растрепанная и бледная, она прижимала к груди несколько обгорелых початков кукурузы -- все, что успела отнять у огня. Ее держала под руку Маргарита, говорила что-то матери, должно быть утешала. Сама Маргарита казалась совершенно спокойной.

* Труба (рум.).

-- Мама, мамочка! Не надо, родненькая, плакать!.. Будет у нас новый дом! Мама! -- говорила она, ласкаясь, утирая своей теплой рукой слезы с глаз матери.

Александру Бокулей в это время находился во дворе. Безвольно опустив руки, он равнодушно смотрел на крестьян, суетившихся возле догорающего дома, стаскивавших баграми обуглившиеся, ломкие стропила. Особенно усердствовал Патрану. Он храбро подступал к самому пламени, упрекая мужиков в трусости. Те слушались его, тоже кричали, употребляя позаимствованное у советских солдат слово:

-- Давай! Давай!

У дома Суина собралось пароду побольше, и там удалось даже спасти часть крыши.

Только на рассвете, усталые, со свинцовой угарной тяжестью в голове и тошнотворной болью и груди, мужики разошлись по домам. Не раздеваясь, они падали на пол и спали как убитые весь день. Проснувшись, заставляли жен долго лить на их головы холодную воду, как обычно делали после буйной попойки.