Пути-дороги

Здорово, дядя Игнат! — И тут только Максим увидел, что левая нога Игната отрезана по самую коленку.

Игнат, сумрачно взглянув на Максимову забинтованную голову, спросил:

— Ты что же, совсем, что ли?

— Почти что и совсем… — сказал Максим. И, смотря на двухаршинный бурьян, задумчиво протянул: — Ишь, ведь, как позарастало…

— Хозяев нету, а бабы сами что могут сделать? Они, брат, эти годы и так, словно каторжные, маются…

Он кивнул на мешок:

— Ты что, уж не к Буту ли идешь? Ежели к Буту, да еще за мукой, лучше не ходи — не даст. Да и мельница у него на ремонте.

У Максима дрогнули губы:

— На ремонте, говоришь? Давно?

— На той неделе остановилась.

Максим опустил голову:

— Что ж, придется к Богомолову пойти. Может, он даст, да, видно, и внаймы к нему придется наняться.

— Под работу, может, и даст, а так и не проси… Я вот третьего дня у него был. «А что ты, говорит, в этом году сеял?» А как сеять, ежели я вторую неделю только дома, а пай мой Бут за коня забрал?

Положив топор, Игнат вытер рукавом рубахи мокрое от пота лицо.

— Коня подо мной убили, а сам вот калекой на всю жизнь остался. — Он выругался и снова взялся за топор. — Небось, как на войну провожал, так он нам, помнишь, какую речь говорил: «Герои, за святую Русь…», а теперь морду воротит. «Ежели тебе пшеница нужна, могу твою корову купить…». А как ее продать, если она сейчас всю семью кормит?..

Подходя к богомоловской лавке, Максим увидел толпу женщин. Они окружили приказчика, качающего из железной бочки керосин.

Обитые железом ставни и двери были заново выкрашены и блестели на солнце яркой зеленью. В лавке было душно и пахло дегтем от подвешенных к потолку хомутов. За широким прилавком суетилась богомоловская дочка, отвешивая пшено и муку стоящим в очереди женщинам.

За стеклянной перегородкой конторки хозяин разносил старшего приказчика. Его густой голос отдавался у Максима в ушах, усиливая утихшую было к утру головную боль.

Максим, подойдя к конторке, замялся около двери.

Ты меня такой торговлей по миру пустишь! — кричал хозяин. — Виданное ли дело — за месяц половину товара в долг раздать!

— Так отдадут же, Филипп Павлович… — Голос приказчика звучал смущенно и неуверенно.

Богомолов с досадой бросил конторскую книгу на стол:

— Когда еще отдадут, а ведь товары с каждым днем дорожают. Чтоб ни на одну копейку в долг не отпускал! Понял?

Максим, поймав на себе насмешливый взгляд богомоловской дочки, с досадой толкнул ногой дверь в конторку.

Богомолов повернулся к нему всем корпусом. Его глаза впились в свернутый мешок:

— Что надо?

— Слыхал я, Филипп Павлович, что вам на мельницу работник нужен.

Богомолов, рассматривая Максима, словно прикидывал что–то в уме:

— Надо было, да уже я пленного австрийца взял.

Максим молча повернулся к двери.

— Постой, куда торопишься? Ты сколько у Бута получал?

— Двенадцать рублей.

Богомолов, разгладив бороду, подошел к Максиму.

— Ну, ладно. Я защитникам отечества завсегда рад помочь. — И, повертываясь к приказчику, спросил: — Филимон, сколько за его матерью числится?

Тот, мусоля пальцы, начал перелистывать толстую книгу.

— Десять рублей семьдесят три копейки, Филипп Павлович.

— Ну вот, сам видишь — навстречу бедным иду, товар даю в долг.

Максим молчал. Богомолов хлопнул его по плечу:

— Оставайся! Что ж с тобой делать? За двенадцать, как у Бута.

Максим замялся:

— Так то ж в прошлом году было, Филипп Павлович, вздорожало теперь все…

Богомолов недовольно поморщился:

— Ну, как хочешь… Ты вот раненый. Какой с тебя работник? А я беру. Думаешь, ты мне нужен? Для души своей делаю. Понять это надо!

Максиму хотелось уйти, но, вспомнив, что дома нет муки, он нерешительно переступил с ноги на ногу.

Богомолов взял из рук Максима мешок и кинул его приказчику.

— Ты, я вижу, за мукой пришел… Насыпь ему, Филимон, пуда два размолу. — И когда приказчик уже вышел в лавку, крикнул ему вдогонку: — Да не забудь, запиши в счет жалованья!

Максим повернулся к двери, но в это время в конторку вошла старая Панчиха, у которой сына убили на германском фронте. Увидав Богомолова, она с плачем кинулась ему в ноги:

— Не губи, кормилец ты наш! Не оставляй детей малых без крова!

Богомолов отошел за большой конторский стол. Панчиха на коленях поползла следом:

— Отец ты наш, не губи! Ведь мой Гришка на тебя шесть лет работал! Если б он живой был, да неужто бы этих одиннадцати пудов не отдали бы? Не меня пожалей — дети голодные сидят, а ты хату отобрать хочешь…

Она в отчаянии сорвала с головы платок. Черные с проседью волосы в беспорядке рассыпались по плечам, а полные слез глаза с мольбой смотрели на Богомолова:

— Смилуйся!..

Богомолов поднял голову:

— Эй, кто там есть?

В конторку вошел работник.

— Чего стоишь, как бревно? Гони ее вон!

Максим, стиснув зубы, выскочил из конторки.

По дороге домой у него от тяжести кружилась голова, звенело в ушах, но он шагал и шагал, крепко сжимая руками конец чувала…