Путешествие внутрь страны

Купец преклоняется перед звездой морехода,
Пахарь считает времена года по солнцу.

Нам же приходится ставить часы по циферблату судьбы. Страшные валы прилива поднимают человека с его фантазиями, как солому, и несут среди времени и пространства. Это течение извилисто, как ложе извивающейся реки Уазы, оно также замедляется, возвращается к милым лугам, но, в сущности, все идет и идет вперед. И хоть река посещает снова знакомый акр луга, но все же делает большой изгиб, в течение этого времени многие маленькие ручейки вливаются в нее, многие клубы испарений от нее поднимаются к небу, и если бы она вернулась совершенно к тому же самому месту, это была бы не та же река. Таким образом, о, грации Ориньи, если бы судьба и привела меня опять туда же, где вы ожидаете призыва смерти на берегу реки, я уже не буду тем, кем был. А жены и матери, в которых вы превратитесь, скажите, будут ли вами?

Уаза в своем верхнем течении по-прежнему необычайно спешила к морю. Она бежала так быстро и весело по всем излучинам, что я натрудил большой палец, борясь с быстринами, и мне пришлось весь остаток пути грести одной рукой. Иногда Уаза служила двигателем мельниц и, так как она еще была маленькой рекой, бывала после этого очень мелкою и прихотливою. После плотин мы, опуская ноги в воду, доставали до песка. И все же река бежала и пела между тополями и создавала красивую зеленую долину. После хорошей женщины, хорошей книги и табака, ничто на свете не сравнится с рекой. Я простил ей ее покушение на мою жизнь, которое, в сущности, было частью следствием беспорядочных ветров небесных, сваливших дерево, частью моей собственной неосмотрительностью и только частью умыслом самой реки. Она чуть не погубила меня не из злобы, а вследствие желания поскорее достигнуть моря. Добежать до моря ей было действительно трудно, так как нельзя и счесть всех поворотов Уазы. Кажется, географы бросили эту попытку, потому что я никогда не видывал карты, которая изображала бы бесконечную извилистость ее течения. Один факт скажет больше, чем все географы. После того как мы в течение нескольких часов, помнится трех, плыли между деревьями, несясь мягким головоломным карьером, и наконец подошли к деревне и спросили, где мы, то оказалось, что мы всего в четырех километрах (что составляет две мили с половиной) от Ориньи. Если бы не вопрос чести гребцов, выражаясь по-шотландски, мы могли бы почти с таким же успехом не двигаться с места.

Мы закусили на лугу среди параллелограмма из тополей. Кругом нас трепетали и шелестели листья. Река бежала и спешила и точно сердилась на нашу остановку. Но мы были невозмутимы. Река знала, куда она шла, мы же — нет.

Поэтому где мы находили приятное место отдыха и хорошую арену для курения трубки, там и останавливались. В этот час маклеры выкрикивали на парижской бирже. Но мы так же мало думали о них, как и о катившемся потоке, и посвящали целые гекатомбы минут богам табака и пищеварения. Торопливость — прибежище человека, не уверенного в будущем. Если он может доверять своему собственному сердцу и сердцам своих друзей, завтра для него так же хорошо, как сегодня. А если он и умрет до завтра, что же, умрет и тем разрешит вопрос.

Нам предстояло в течение дня достигнуть канала; там, где он пересекал реку, не было моста, а оказался сифон. Если бы на берегу не стоял очень взволнованный малый, мы, конечно, прямо погребли бы в сифон, и не гребли бы больше уже никогда в жизни. Мы встретили на бечевой дороге господина, который очень заинтересовался нашим путешествием.

При этом я был свидетелем, до чего иногда лжет Сигаретка; он только из-за того, что его нож сделан в Норвегии, принялся рассказывать о всевозможных приключениях, встретивших его в окрестностях города, в котором он никогда не бывал. В конце мой друг болтал с лихорадочным оживлением, говорившим в пользу предположения, будто иногда человеком овладевают бесы.

Муа — приветливая деревня, окружающая замок, окопанный рвом. В воздухе стоял запах конопли, доносившийся с соседних полей. В гостинице «Золотая овца» мы нашли хорошее помещение. Немецкие гранаты, оставшиеся после осады Ла-Фера, золотые рыбки в круглой вазе, нюрнбергские статуэтки и всевозможные безделушки украшали общую комнату. Хозяйка гостиницы была полная, некрасивая, близорукая женщина, почти гениальная кухарка. Она сама знала о своих достоинствах и, отпустив блюдо, выходила и смотрела на обедающих широко открытыми, мигающими глазами.

— C'est bon, n'est ce pas? — говорила она и, получив утвердительный ответ, опять исчезала на кухне.

В «Золотой овце» старое французское кушание, куропатки с капустой, сделалось для меня совершенно новой вещью, и многие из последующих обедов вследствие этого разочаровали меня. Сладко отдыхали мы в «Золотой овце» в Муа.

ГЛАВА XV Ла-Фер, недоброй памяти