Путешествие в Икстлан

Дон Хенаро добавил еще несколько названий, дон Хуан – еще, и так они все перечисляли и перечисляли замысловатые и смешные названия городов и поселков.

– Когда союзник закружит тебя, изменится твое восприятие мира, – сказал дон Хуан. – А восприятие – это все. Изменится оно – изменится сам мир.

Он напомнил мне стихотворение Хуана Рамона Хименеса, которое я когда-то ему читал, и попросил прочесть его еще раз. Он имел в виду «Решающее путешествие». Я прочел:

…И я уйду.
А птица будет петь,
Как пела,
И будет сад, и дерево в саду,
И мой колодец белый.
На склоне дня, прозрачен и спокоен,
Замрет закат, и вспомнят про меня
Колокола окрестных колоколен.
С годами будет улица иной;
Кого любил я, тех уже не станет,
И в сад мой за беленою стеной,
Тоскуя, только тень моя заглянет.
И я уйду; один – без никого,
Без вечеров, без утренней капели
И белого колодца моего…
А птицы будут петь и петь, как пели.

– Это – то ощущение, о котором говорил Хенаро, – сказал дон Хуан. – Только страстный человек может быть магом. А у страстного человека всегда есть земные чувства и то, что ему дорого; и если нет ничего другого, то хотя бы путь, по которому он идет. Рассказ Хенаро – о том, что все любимое им осталось в Икстлане. Дом, люди, все, о чем он заботился. И теперь он скитается в своих чувствах. Иногда, как он говорит, ему почти удается добраться до Икстлана. И это – общее для всех нас. У Хенаро – Икстлан, у тебя – Лос-Анджелес, у меня…

Мне не хотелось, чтобы дон Хуан рассказывал о себе. Он замолчал, словно читая мои мысли.

Хенаро вздохнул и перефразировал первые строки стихотворения:

…И я ушел. А птица все поет,
Как пела,
И сад стоит, и дерево в саду…

На мгновение печаль охватила меня, и на всех нас снизошло чувство невыразимого одиночества. Я смотрел на дона Хенаро и знал, что у него, как у человека страстной натуры, должно было быть так много сердечных связей, привязанностей, так много того, что он оставил позади. Я ясно ощущал, что сила его воспоминаний вот-вот вырвется из-под контроля и что он с трудом сдерживает рыдания.

Я поспешно отвел глаза. Страстность дона Хенаро, абсолютность его одиночества довели меня до слез.

Я взглянул на дона Хуана. Он пристально смотрел на меня.

– Только воин способен выстоять на пути знания, – сказал он. – Ибо искусство воина состоит в нахождении и сохранении гармонии и равновесия между всем ужасом человеческого бытия и сказочным чудом того, что мы зовем «быть человеком».

Я внимательно посмотрел на них; сначала – на одного, потом – на второго. Их глаза светились ясностью и умиротворением. Они вызвали волну всепоглощающей ностальгии, но когда от того, чтобы расплакаться, их, казалось, отделяло какое-то мгновение, они остановили эту волну. На мгновение мне показалось, что я вижу. Я видел одиночество человека. Оно было гигантской волной, замершей передо мной, словно натолкнувшись на неведомую стену фразы дона Хуана.

Печаль моя была настолько безгранично всеобъемлющей, что меня охватило какое-то эйфорическое возбуждение. Я обнял их.

Дон Хенаро улыбнулся и встал. Дон Хуан тоже встал и мягко положил руку мне на плечо.

– Ты останешься здесь, – сказал он. – А мы уйдем. Поступай как знаешь. Союзник ждет тебя на краю вон той равнины.

И он указал на темную долину, простиравшуюся вдалеке.

– Но если ты почувствуешь, что твое время еще не пришло, – не ходи к нему, – продолжал он. – Ни к чему торопить события, это ничего не даст. Чтобы выжить, нужна кристальная чистота и абсолютная уверенность в себе.

И дон Хуан, не оглядываясь, пошел прочь. Дон Хенаро пару раз обернулся и, подмигивая, кивнул мне: иди. Я смотрел, как они исчезают вдали, а потом пошел к машине, сел в нее и уехал. Ибо знал, что время для меня еще не настало.